Любовь и СМЕРШ (сборник)

– Закон туда, закон сюда, а людей жалко. Люди-то не виноваты! Они о Брежневе только на уроках истории слышали.

– Люди не виноваты, – согласился Зеев и отхлебнул из кружки. – Так налить? Между прочим, настоящий лондонский «Earl grey».

– Наливай, уговорил.

Бергамотовый сбор в этом компоте заменяла изрядная доля эссенции, не заметить этого мог только человек, совершенно не разбирающийся в чае. Но я не стал наставлять Зеева, а молча принялся поглощать пахучий напиток.

– Скажи мне, – спросил Зеев, – а в чем провинилась немецкая девчушка из Дрездена, по которой проехался взвод изголодавшихся советских солдат? В том, что ее соседи сделали то же самое в какой-нибудь белорусской деревне? Но ведь девчушка сама никого не насиловала?

А безвестная «японамать» в Хиросиме? Ее-то за что сожгли вместе со всем семейством? Она ведь не бомбила Перл-Харбор?

Когда вступают на сцену законы исторической справедливости, отдельным личностям остается только молчать в тряпочку.

– Не нравится мне твое объяснение законов, – сказал я. – Какое-то оно нечеловечное выходит, безжалостное.

– Понятное дело, – усмехнулся Зеев, – Вы, писатели, относитесь к Высшей справедливости, словно к собственному сочинению. Все должно быть гуманно, разумно, добренькие такие закончики, жалеющие человечков. Это Божество, понимаешь, грозный Бог возмездия! А ты ему свои качества приписываешь, и удивляешься, что концы не сходятся!

– Вот, значит, чем ты теперь занимаешься? – кивнул я на заваленный бумагами стол. – Высшую справедливость подсчитываешь!

– Если бы, – устало вздохнул Зеев. – Глупостями я занимаюсь и канцелярщиной, а не справедливостью. Хотя и в этом занятии, наверняка кроется какая-нибудь справедливость. Хотя бы по отношению ко мне.

– А как орган? – спросил я. – Наигрался?

– А-а-а! – Зеев огорчено махнул рукой.

– Что, времени не хватает? Или к инструменту не допускают?

– Времени хватает и инструмент под боком, играй, сколько влезет. Теперь ведь все приватизированное, концертные залы тоже. Так я в одном несколько семинаров организовал. Никакого использования служебного положения в личных целях, семинары все равно проводить нужно было, не в том зале, так в другом. Я выбрал этот и теперь могу играть на органе хоть сутками.

– Так в чем дело? Ты ведь за этим в Москву ехал.

– Бодливой корове Бог рогов не дает. Хорошая русская пословица.

– Слышал, слышал. Значит, вся проблема в твоих рогах?

– Нет, проблема в кураже. Нету куража, кончился. А без него и музыки нет. Приду иногда, сяду за инструмент, клавиши глажу, глажу, а нажимать не хочется. Без звуков как-то уютнее себя чувствую. Иногда сыграю по памяти одно из своих сочинений, так с души воротить начинает.

– А ты Баха попробуй.

– Пробовал. Тоже воротит. Если нет куража, его никаким Бахом не заменишь.

Ну, ты о себе расскажи. Как твои дела литературные, кому звонил, с кем встречался?

– Так тебе все и расскажи! А может ты шпион?

– Не может, а точно. Хорошее опусти, обиды выкладывай. Все равно ведь плакаться начнешь, ежели кто на ногу наступил.

– Да, в общем-то, жаловаться не на что. Литераторы публика интеллигентная, и обижать меня особо не за что.

– Не за что! – фыркнул Зеев. – Можно подумать, что для обид нужно искать причины.

– Впрочем, был один случай. Знаешь такого критика, Андрея Мамзера?

– Никогда не слышал.

– Ну, он довольно известная личность. Позвонил я к нему, хотел кое-какие материалы передать. А он даже встретиться не пожелал. Отнесите, говорит, ваши материалы в экспедицию нашей редакции, оттуда мне их переправят.

– И ты передал? – презрительно спросил Зеев.

– Конечно, нет.

– И правильно сделал. От человека с такой фамилией [1] нельзя ждать ничего хорошего.

У Зеева я просидел несколько часов, он вышел меня проводить, и мы долго гуляли по промозглым московским улицам. Сумрачный, унылый город. Уныние разлито во всем, даже в неестественно ярких рекламах. Расфуфыренные, расфранченные церкви, несмолкаемый звон колоколов, и неисчислимое количество старушек, молящих о милосердии, предлагающих в переходах три морковинки, кучку яблок. У бабок нормальные лица, и усталые от многолетней работы руки, они не пьяницы и не задрыги, а обычные люди, которых государство выбросило на улицу.

Я покупаю, не торгуясь, яблоки, морковки, тертый хрен, отхожу за угол и осторожно опускаю в ближайшую урну. Мне нечего делать с этими продуктами, но просто так давать деньги неудобно. Увидев нищего, мы невольно ставим себя на его место, жалеем себя и подаем, по существу, самим себе, своему возможному будущему.

Глядя на этих бабуль я вспоминал свою бабушку, всю жизнь прожившую на нищенскую пенсию в двадцать один рубль. Я увез ее в Израиль, и она успела немного насладиться южным солнцем, обилием фруктов и чуть-чуть отдохнуть от изматывающей тревоги о завтрашнем дне. Так мне казалось, пока перед самой своей смертью бабушка не преподнесла мне небольшой сюрприз.