Любовь и СМЕРШ (сборник)

– Яша, – говорит мэтр, – ты хорошо пишешь, ты даже очень хорошо пишешь, но вот названия твоих произведений никуда не годятся. Названия – имя книги, а ты как нарочно выбираешь такие, что сбивают читателя с толку. Ну кто, кто скажи на милость, может понять о чем рассказывается в книге «Шахматные проделки бисквитных зайцев»? Или «Астральная жизнь черепахи»? А твой роман ты назвал вопиюще плохо: «Вокруг себя был никто». Ты-то сам можешь объяснить смысл такого названия?

– Могу, – отвечаю я, с самой почтительной из интонаций.

– А вот читатель не сможет! – торжествующе восклицает мэтр. – Он повертит в руках твою книгу и положит ее обратно на прилавок. Посмотри, как называли свои произведения наши великие предшественники: «Анна Каренина», «Ярмарка тщеславия», «Гроздья гнева», «Герой нашего времени». Одно название – уже половина успеха. Ты знаешь, сколько лет Толстой сочинял название «Война и мир»?

Я бы все твои книги взял и переназвал, все, без исключения. Измени, измени, пока не поздно название романа. Потом жалеть будешь, мол, предупреждал меня старик А., а я его не послушал…

С мэтром я не спорю, я ведь не бат-ямский поэт Павел Л. Тот ругается с ним так, что, жена мэтра начинает успокаивать и разнимать спорщиков. Павел вообще известный литературный скандалист.

Мэтра я внимательно выслушиваю, но большую часть замечаний оставляю в стороне. Примером такого поведения служит сам мэтр.

– Мою первую повесть, – рассказывал он мне, – редактировал Константин Паустовский. Рукопись вернулась со множеством исправлений и поправок. Но главное – с очень теплым отзывом. Я внимательно перечитал все замечания и согласился только с одним: в мое описание южного дождя Паустовский добавил эпитет – тяжелый.

Книга вышла, и я со страхом и почтением подарил ее Константину Георгиевичу. Спустя несколько дней мы случайно встретились в доме одного общего знакомого, Паустовский подошел ко мне и крепко пожал руку.

– Молодец, – сказал он. – Другой бы всем раструбил, что его рукопись редактировал Паустовский, а ты все вычеркнул. Молодец!

– Запомни, Яша, – заключает наши разговоры мэтр, – в тексте ничего не спрячешь, в тексте выползают наружу все симпатии и антипатии автора, дурные привычки, страхи и фобии. Взяв в руки перо, ты оказываешься на сцене под жестким светом читательских взглядов. Собственно, каждая книга и есть театр, театр одного актера. И этот актер – ты, писатель.

* * *

В один из погожих пражских вечеров мы с женой собрались в театр. Все сувенирные магазины этого города увешаны марионетками различных размеров и форм. Тут и ведьмы, и забавные животные, и, евреи в ортодоксальном наряде, и рыцари, и герои сказок. Прага славится своими театрами марионеток и мы, перебрав несколько афиш, купили билеты на «Дон Джованни» Моцарта.

«Ах, мои пражане, они понимают мою музыку!» – воскликнул Моцарт после триумфального успеха в Праге «Женитьбы Фигаро». Премьера этой оперы в Вене закончилась грандиозным провалом.

В знак благодарности за столь теплый прием, Моцарт, специально для пражского Театра Сословий, написал «Дона Джованни».

Вход в здание оказался неподалеку от Карлова моста, в одном из дворов Карловой улицы – центральной туристской магистрали. Мы долго взбирались по крутой винтовой лесенке, пока не оказались в небольшом зале, прямо под скатами крыши дома. В Израиле пожарная инспекция закрыла бы этот театрик еще до премьеры – выход из зала, облицованного деревянными панелями, был только один – та самая винтовая лесенка. «Случись, не дай Б-г, пожар, – подумал я, – отсюда никто не выйдет».

Подумал, но промолчал, не желая портить жене удовольствие от спектакля.

Действие началось, куклы были забавны, и актеры управляли ими довольно ловко, но представить себе, будто эти смешные сооружения и есть дон Джованни или Лепорелло, я смог только благодаря музыке. Моцарт все перевернул, смешал и переделал; в мире созданном силой его гения, веревочки над куклами, пружины, мелькающие пальцы кукловодов и прочие атрибуты плохо замаскированной театральной механики стали совершенно неважны: главное, чудо создания новой реальности, произошло.

Начало представления напомнило мне чтение романов Льва Толстого: первый абзац читать невозможно, сквозь второй продираешься с трудом – написано небрежно, неряшливо, повторения слов, чудовищного размера фразы, неточные эпитеты и вдруг … то самое вдруг, на котором зиждется искусство; текст исчезает, перед мысленным взором раскрывается мир и начинается абсент: герои ходят, разговаривают, живут своей жизнью и читателю остается только наблюдать и отождествляться.