Любовь и СМЕРШ (сборник)

— Ну почему, почему? — сокрушался Александр, небрежно возлагая локоть на рыбу под майонезом, — почему поэту Давиду разрешали шестнадцать жён, а поэту Александру больше одной ни-ни?!

— Да ты и одну не в состоянии прокормить! — резал Шая правду-матку. — Куда тебе ещё пятнадцать?

— Если Отец наш небесный, — отвечал Александр, извлекая локоть из рыбы, и воздевая руки к небу, — пошлет мне ещё одну жену, Он пошлет и средства для её содержания.

При виде такого благочестия Моти, представлявший за столом силы фанатизма и реакции, нарушил молчание и прыснул от смеха.

— Не вижу повода для веселья, — обиженно произнёс Шая. — По-моему, наша беседа весьма конструктивна. Жаль, что её не слышит главный раввин Израиля.

— В ваших рассуждениях есть одно слабое место, — сказал Моти. — Они не совпадают ни с мнением рабби Меира, ни с позицией рабби Иегуды.

— Поэт — эхо мира, — важно объявил Александр, — он пророк, или почти пророк, и мнение его ни с кем не обязано совпадать.

— Обсуждая вопрос, насколько может ошибиться человек, — продолжил Моти, — определяя время в пасмурный день, мудрецы не пришли к единому мнению. Рабби Меир считает, что ошибка не должна превысить двух часов, рабби Иегуда допускает три. Вы же говорите глупости целый вечер подряд…

— За что я люблю религиозных, — сказал Александр, — так это за самоуверенность. Они, видите ли, присвоили себе монополию на Тору. А если у кого возникает собственное мнение, так он сразу дурак и невежда.

— Дядя Саша, — возразил Моти, — в любом деле есть профессионалы и любители. Но вы же не ходите рвать зубы к сантехнику?

— Тора для меня — прежде всего литература, — сурово сообщил Александр. — А запреты и ограничения — дело рук не шибко умных апостолов, мнение которых меня не интересует.

Он рванул рубаху на груди и извлёк медальон с курчавым профилем.

— Вот он — бог мой!

Александр поцеловал изображение Пушкина и с вызовом посмотрел на Моти.

— А это уже просто идолопоклонство, — сказал Моти. — Во времена Сангедрина вас бы, дядя Саша, забросали камнями.

— Да-да, — горько усмехнулся Александр. — Торквемада, Лойола, святые отцы-ревнители… Знаем, проходили. — Он гордо запрокинул голову. — Да за искусство я готов и на костёр!

— Никуда вы не готовы, — сказал Моти. — Даже зарплатой, и той поступиться не можете, оттого и работаете бухгалтером.

Атмосфера начала заметно накаляться, и Шая, как хозяин дома, решил вмешаться.

— Оставь нас в покое, — приказал он племяннику, разливая по рюмкам остаток водки, — поздно нам перевоспитываться. У вас своя духовность, у нас своя!

— Поднимем бокалы, — начал декламировать Александр, — содвинем их разом, да здравствуют музы, да здравствует этот, ну как его, совсем вылетело из головы…

Моти приподнял опустевшую бутылку и повернул её горлышком книзу.

— Вот и кончилась ваша духовность…

Капли лениво отрывались от края и, падая на скатерть, расплывались по ней, образуя сплошное мутное пятно.

— Это у вас в ешиве, молодой человек, — взревел Александр, — что-то может закончиться, а искусство вечно! И не смейте в моём присутствии душить изящную словесность!

— Успокойся Саша, — обнял Шая приятеля за плечи. — Давай лучше споём!

Он глубоко вдохнул и завёл высоким голосом:

— На речке, на речке, на том бережочке…

— Мыла Марусенька белые ножки, — подхватил Александр.

Через несколько секунд из соседней комнаты примчалась жена Шаи.

— Немедленно уймитесь, — зашипела она, судорожно захлопывая окна. — Алкоголики… Что я соседям скажу!

— А они всё равно русского не понимают, — еле ворочая языком, отозвался Шая. — Скажи, что пели хабадскую песню о страданиях еврейского народа в галуте.

— Шли бы вы лучше гулять, интеллектуалы, — продолжила Шаина жена, — растрясли бы хмель.

— Да-да, — забормотал Александр, пытаясь встать из-за стола, — хочу на воздух, гардеробщик сонный даёт… ай, ну что же он даёт, в самом деле, что же он мне дает…

На улице шёл снег. Искрящиеся снежинки, кружась в причудливом танце, затеянном в честь царицы-субботы, опускались на крыши Бней-Брака. С треском проламывая подмёрзшие лужицы, друзья не спеша брели к центральной ёлке на площади рабби Акивы. Вокруг хасидская детвора с визгом лепила огромного снежного Ребе.

— Совсем хасидята от рук отбились, — сказал Шая, — нельзя ведь в субботу создавать формы. Куда только родители смотрят?!

Он машинально взглянул в освещённое окно первого этажа и остолбенел. Странное зрелище открылось его взору. Бородатый еврей в круглой меховой шапке сидел за столом и, широко распахнув рот, пристально взирал на блюдо с фаршированной рыбой. Кусочки «гефилте фиш» сами собой подскакивали в воздух и, окунувшись в тарелку с тёртым хреном, летели прямо в раскрытый рот.

— Чуден Бней-Брак при тихой погоде, — раздался голос Александра, — ни тебе шелохнёт, ни, как его там, загремит…

Грузное тело с шумом и треском выломилось из подъезда и понеслось вдоль улицы. Совсем оторопевший Шая узнал своего компаньона, реб Мойше, крепко уцепившегося за обе рукоятки ритуальной кружки. Кружка фыркала и дёргалась в его руках, как свинья во время убоя.

— Вы куда, реб Мойше? — только и успел крикнуть Шая.