Любовь и СМЕРШ (сборник)

Он, словно ребенок, моментально перестал плакать, легко поднялся с колен и встал возле меня с выражением полнейшего доверия на лице.

— Свяжитесь со мной вечером, я дам вам его телефон.

— Спасибо, спасибо, — его губы произносили одно, а глаза спрашивали: — не обманете, не обманете меня снова?

— Не обману, — сказал я.

Телефон был у меня с собой, в записной книжке, но сначала я хотел предупредить приятеля. Приятель был человеком с большим опытом в сфере «public relations» и наверняка знал, как лучше управиться с Антоном.

— Посылай, посылай его сюда, — хохотнул он в трубку. — В редакцию такие психи приходят каждые полчаса. Мы его, голубчика, на второе, после супчика…..

Приятель перезвонил через две недели.

— Кого ты прислал! — кричал он в трубку, голосом полным рыданий. — Беззащитное создание, кроткий ягненок! Это же зверь, сатана в облике человеческом. Он сорвал мне работу редакции, я еле выпустил вчерашний номер! Он спит на лестничной клетке и не дает никому проходу. Даже полиция бессильна, ведь иврита он не знает, а русских сотрудников гипнотизирует своими россказнями, как удав кролика. Извини, дорогой, хотел тебе помочь, да своя шкура дороже. Забирай психа обратно.

— Да как его забрать? — спросил я, втайне радуясь избавлению. — Разве такого заберешь?

— Я устрою, — мрачно пообещал приятель. — В общем, встречай.

На следующий день Антон позвонил в мою дверь. Вид у него был самый, что ни на есть кроткий.

— Добрый день, — сказал он, ласково улыбаясь. — Я не знаю иврита, но редактор газеты дал мне тайный телефон агента Мосада, вашего старого друга. Он сказал, что вы с ним накоротке и легко договоритесь. Вот, пожалуйста, — и Антон протянул мне листик бумаги с каким-то номером.

Чтоб не упасть, я прислонился к дверному косяку. 

Обида

Сапожник Давид обиделся на Всевышнего. Вообще-то сапожника звали совсем иначе, но, разговаривая с собой, он, в честь великого царя древности, именовал себя именно так.

Причина для обиды была тяжелая, точно булыжник. Сидя в мастерской, Давид от бессилия и горечи забивал в верстак мелкие сапожные гвоздики. Один за другим. Один за другим. О, если бы так же легко и просто он сумел решить главную проблему своей жизни. О! О! О!

Из окна мастерской открывался все тот же вид на унылую улицу маленького городка. Горбатились почерневшие от дождя и солнца крыши, как редкие зубы белели окна — жалкая картина ставшей привычной нищеты. Давид уже хотел отвести взгляд, как вдруг увидел городового. Нет, Всевышний явно мстил ему, подсовывая именно сейчас эту красную харю, с выпученными точно у рака, глазами и немилосердно нафабренными усами, по тараканьи торчащими из угреватых щек.

Вид городового вызвал у Давида приступ ненависти. Особенно бесила шашка, гордо свисающая с левого бока. Точно такой же шашкой, такой же краснорожий городовой бил его деда. Бил плашмя, чтоб не зарубить, но маленький Давид потом видел синие полосы на спине и груди деда, и это зрелище навсегда запечатлелось в его памяти.

Он вогнал еще один гвоздик и скрипнул зубами. О, его маленький, угнетаемый народ! За что он так страдает под пятой российского императора? Под грязным полицейским сапогом. Ведь мы умнее русских, трудолюбивее, честнее, дружнее, веселей в конце концов! Где же справедливость, Всевышний? Почему грубая нация, понимающая лишь язык силы, должна властвовать над тонким, изысканным народом?

Была у Давида мечта. Высокая, заветная, выстраданная. О разном мечтают люди, всякое загадывают, сжимая от нетерпения кулаки, засыпают, рисуя себе самые своеобразные перспективы. Кому-то мечта Давида могла показаться просто тьфу и выкинь, другой бы вообще не понял, о чем речь идет, а третий лишь снисходительно улыбнулся бы и недоумевающе пожал плечами.

Ну и что, может же быть у человека мечта! Не какое-нибудь там фривольное паскудство — упаси Господи! — или безответственное поощрение низменной чувственности, но высокое, гордое мечтание!

Каждый день, долго и упорно умолял Давид доброго Бога о своем, пусть невероятном и запредельном, но важном для него и кажущимся совершенно необходимым.

Давид просил о сыновьях. О мудрых, удачливых, наполненных витальной силой сыновьях, крепких, как вековые дубы и проницательных, будто цари древности. Они должны были забраться на самый верх жизненной пирамиды и показать кузькину мать этим татарским байстрюкам, мнящим себя великой нацией. Да, да, да!

Он хватал с пола непочиненный башмак и с размаху колотил им по верстаку. Вот вам, свиные морды, вот вам, пьяные хари, вот вам безжалостные насильники!

Давид вполне понимал несбыточность своей мечты и поэтому никому о ней не рассказывал. Даже жене. Вернее, в особенности жене, ибо никто так ловко не поднимает на смех мужчину, как самый близкий ему человек, знающий его насквозь и потому не дающий спуска.