Любовь и смерть Ивана Чагина

Накануне Иван познакомился со странным циркуляром. В связи с этим, он теперь числился ответственным редактором, Пожарская — выпускающим, а Редкин — главным редактором. Ивану предстояло понять материалы, выверив все интонации, разобравшись в намёках — нет ли скрытых призывов к свержению власти, не падает ли тень на местные органы, не искажается ли курс партийных работников. Было запрещено местным газетам критиковать собственную уездную власть. Это разрешалось только губернским и окружным газетам. …Достаточно запятую поставить не там, смысл изменится, враги будут трактовать опечатку в свою пользу, смакуя безграмотность работников печатного органа. Чагину предстояло прочесть все начальные буквы заголовков, убедиться, что в них нет ни шарад, ни ребусов. Как пример, приводились шифровки, для которых использовали враги первые и последние буквы предложений.

— Шрифт опять рассыпали. Забыл молодой печатник заключить форму. Рано не получится… — сказала скорбно Екатерина.

— Когда успели? — удивился редактор, морща нос. — Только вот правку относил. Плохой я редактор. Саботируют…

— Хороший. Простая случайность.

— Нужно Ивана ставить. Он арестует вредителя. Вызовет конвой. Устал я от этих хлопот. Даже керосину настоящего не смог достать. Смесь какая-то.

— Рано мне. — сказал Чагин. — Керосин везде такой. Подсыплем немного соли, чтобы не взрывался.

— Ничего не рано. В самый раз. Свою партячейку откроем. Вы мне дадите рекомендацию в партию?

Иван взглянул в Катенькины глаза и задохнулся от счастливого сияния. Пожарская смотрела так доверчиво и обнадёживающе, что Чагин тотчас сказал:

— Конечно. Почему думаете, что не дам? Дам.

— Напишу рапорт Гребневу. Пусть переводит в репортёры. Иван и дров наготовил на всю зиму нам и в редакцию привёз. Говорю, что нужно штат увеличивать, а он отмахивается. Наборщик нужен. Воззвания набираем, а газета стоит. Молодые должны руководить новой печатью.

— Вы самый лучший редактор. Вы — добрый и вы понимающий.

— За неделю не набрали четырёх полос, хотя материалу Монблан и маленькая тележка. Эти наши дежурства — нонсенс, голубушка. Не родился я диктатором. Не дано…

— Иван Филиппович, поддержите меня. — Екатерина облизала тонким кошачьим язычком крохотные губки, повернула голову к Чагину, шагнув к нему.

— Вечеринки можно сократить. Наборщику тяжело. Пальцы примерзают к литерам. Краску нужно постоянно греть. Здание старое, вот и промерзает. Цех перегородим. Он большой. Требуется много дров. …Привезу ещё.

— Видите, Екатерина, правильно думает Иван Филиппович. Мне в голову не приходило, что можно втащить машину в комнату поменьше. Ивана будем ставить к рулю. Ивана. Завтра пойду к секретарю. — Редкин говорил озабоченно, с некоторой неуверенностью. После обеда занимались разборкой шрифта. В пять часов, редактор сославшись на неотложные дела, начал мыть руки в керосине, чтобы смыть чёрную краску. Утиноносый печатник Никифор, старательно намотав на шею длинный коричневый шарф, потопал за помощью. Вскоре пришли закутанные в просторные клетчатые шали две пожилых женщины, когда-то работавшие в типографии. Они быстро разобрали по кассам пробельный материал, шрифты и, взяв верстатки, принялись по оттискам полос набирать тексты заметок. По привычке ставили твёрдый знак и «ять», но правили потом набор быстро и без ошибок. Иван удивлялся, следя за узловатыми пальцами, похожими на обрубки ивовых сучьев, и не понимал, как полуслепые работницы преклоннного возраста безошибочно берут нужные литеры и ставят на место.

Редкин озабоченно ушёл в десятом часу, когда началась вёрстка полос. Чагин и Пожарская, чтобы не терять времени, вычитывали оттиски материалов, перейдя в кабинет редактора, где жутко воняло самосадом. Газета выходила четырёхполосной, но уменьшенного формата. Поэтому отпала у Гребнева проблема с добычей бумаги большой площади. Газету стали получать в деревнях два раза в неделю.

Пожарская громко читала. Иван следил по тексту оригинала. Иногда постукивал американскими высокими ботинками. Большая керосиновая лампа не только светила, но и грела. Екатерина подняла голову. Иван в ту секунду ласково оглаживал её лицо заботливыми глазами.

— Пропустим ошибку, получим нахлобучку от нашего редактора. Что вы там нашли интересного?

— Вы красивая. — тихо проговорил Иван, удивляясь своей бестактности. Очень красивая. Как египтянка.

— Это показалось. Ночью все кошки серые, а египтянки — жёлтые. Я — смуглая. Прабабушка была цыганского роду. Ты пошутил? Можно посмеяться? Долго думали, как подшутить над беззащитной дамой?

— Не говорите так. Вы самая красивая…

— Самая тощая, — её большие раскосые глаза пускали изумительные искры, от которых Ивану стало волнительно и сладко. «Продолжай. Говори. Хочу слышать твой голос, — умоляли горящие глаза Екатерины Дмитриевны. — Разве вам трудно сказать, что я египтянка?»