Любовь и смерть Катерины

— Да, за занавеской, — подтвердила Катерина со смешком. — На ночь мы ее задергивали, так что комната делилась на две части. Но в то время мы были еще малы. И знаешь, не самое плохое чувство на свете — знать, что мама и папа по ночам любят друг друга.

Любят друг друга. Ее отец и мать при детях занимались любовью, отгородившись от них лишь занавеской, и все же она спросила его, не хочет ли он заняться с ней сексом.

— Нет, конечно, — сказал он. — Не самая плохая вещь. — Он отпер дверь. — А что, в вашем доме и теперь только одна комната?

— Не знаю. Не думаю. Папи умер, а теперь, наверное, брат пристроил еще одну комнату снаружи дома. Я уже давно там не была.

Она подставила ему лицо для поцелуя, но он смотрел мимо нее.

— Но как же ты оказалась здесь, как смогла вырваться из ужасной нищеты? Доктор Кохрейн уверял меня, что ты — одна из его лучших студенток.

— Мне повезло, — сказала Катерина просто. — И люди были добры ко мне. И потом, я же работаю. Все время работаю. Я умею работать.

— Да, понимаю.

Он положил руку на ворот ее легкой блузки, сжал пальцами верхнюю пуговицу, готовый дернуть, разорвать, расстегнуть, и почувствовал, как ее рука мягко легла поверх его пальцев. Только в этот раз она не собиралась удерживать его, наоборот, помогала справиться с застежкой. В этот раз она сама жаждала как можно скорее оказаться в постели рядом с ним. Желала как можно скорее освободиться от одежды.

— Чиано… — Ей все было трудно произносить это имя. — Чиано, поверь мне, я не занималась этим с другими.

Сеньор Вальдес в испуге отдернул руку.

— Но ведь я был у тебя не первый? — Внезапно сама мысль о том, что Катерина могла быть девственницей, ужаснула его. С другими все было наоборот: пару раз это придавало его интрижкам особую пикантность, но теперь он почувствовал себя вором. А затем, поскольку в первый раз от неожиданности он выпалил вопрос резким тоном, он добавил более мягко: — Ведь правда?

Вместо ответа она бросилась ему на шею. Она обвила его руками, прижалась к нему, забыв, что между ними застряла ее холщовая сумка, уткнулась лицом в его рубашку.

— Нет, — прошептала она, — ты у меня не первый. Но мне кажется, что на самом деле — первый, правда, правда. То были мальчишки, они не в счет. Глупая возня по темным углам, ты ведь совершенно другой! Ты настоящий мужчина. Прости меня, я ужасная дура. Делаю из мухи слона и вообще я сама тебе навязалась. Но понимаешь, когда у нас все… случилось, это было так хорошо, так чудесно, а утром я ушла от тебя и вдруг подумала, что ты никогда мне больше не позвонишь. И я была к этому готова, убеждала себя, что уже взрослая и что так часто бывает, но видишь! Через пару часов прибежала к себе снова, как потерявшийся щенок. Ты же не виноват… Мне так жаль… — Она отодвинулась от него и дрожащими пальцами принялась расстегивать пуговицы на блузке, бормоча: — Давай же, давай!

Но теперь он положил свои руки поверх ее, остановив ее порыв. Она не решалась взглянуть на него, и он взял в ладони ее лицо и поцеловал в теплые щеки и в лоб, поцеловал в ноздри, губы, волосы, подбородок и целовал ее, не выпуская из объятий, пока оба не заплакали. Это был второй раз, когда сеньор Вальдес плакал за последние тридцать семь лет.

А потом они сидели на кухне и пили кофе. Она рассказала ему об отце, о детстве на ферме, о деревне и ее жителях. Он в ответ рассказал о дедушке-адмирале. Она рассказала, почему ходит, ссутулившись и сложив на груди руки, почему на улице опускает голову, как монашка, избегая мужских взглядов, а иногда, когда терпение ее кончается, почему задирает вверх подбородок и осыпает встречных мужчин пулеметным огнем сердитых взглядов.

Когда стемнело, они перебрались в гостиную. Сеньор Вальдес мельком взглянул в окно на панораму Кристобаль-аллеи с исчезающими в темноте красными дорожками пролетающих машин и сел на широченный кожаный диван, твердо стоящий на изогнутых ножках, сделанных из хромированных трубок. Катерина подошла к его столу и задумчиво провела пальцами по шершавой поверхности. Тело сеньора Вальдеса отдалось сладкой дрожью, когда он вспомнил ощущение от прикосновения ее пальцев.

— Я денег здесь не держу, — сказал он.

— Знаю, — сказала она.

На столе лежала его записная книжка. На секунду у него от испуга замерло сердце, что она сейчас откроет ее и обнаружит пустоту, но через мгновение он облегченно вздохнул. Она ведь уже видела ее вчера, он сам купил любовь Катерины за два слова из десяти, а эти десять слов было всем, чем он на сегодняшний день владел.

— Иди сюда, — сказал он, — сядь рядом.

Она не послушалась.

— Молчи и смотри, как я буду богохульно поклоняться твоему столу. — Она повернулась к нему спиной, подняла обе руки вверх, как в молитве, перекрестив запястья и заламывая пальцы, и исполнила перед столом какой-то ритуальный танец, свиваясь кольцом и непристойно подрагивая бедрами. Под конец она поцеловала поверхность стола, как епископ целует алтарь. — Это святыня для всех нас, понятно?

— Это просто стол.

— Это место, где ты творишь.