Любовь и смерть на Лонг–Айленде

Каждый день я обедал в забегаловке Ирвинга. Мое упорное запирательство касательно цели, с которой я прибыл в Честерфилд, охладило со временем доброжелательную словоохотливость ресторатора и теперь, когда Ирв представал перед посетителями в проеме кухонной двери, окруженный неизменным ореолом пара, он снисходил, завидев меня, лишь до продиктованного этикетом хриплого «Привет!». Уже под вечер, когда надежда на успех покидала меня, а иногда, если я чувствовал себя слишком утомленным, чтобы продолжать поиски, и гораздо раньше я удалялся в мое маленькое бунгало и проводил остаток дня, уставившись в телевизор.

Именно в один из таких вечеров, заполненных пестрым мельканием экранных картинок, меня посетила мысль, простая до невозможности, но при этом удивительно остроумная. Я перерыл мой чемодан, в глубинах которого под нераспакованным бельем схоронился журнал, содержавший известия о близившейся женитьбе Ронни. Я открыл его на нужной странице и пробежал глазами статью, пока не наткнулся на то, что искал, — на фамилию невесты Ронни. Затем я взял со столика телефонный справочник, нашел букву «Л» и водил пальцем вдоль колонки, пока мой неухоженный и заметно нуждавшийся в маникюре палец, выглядевший от этого многозначительно зловещим, не наткнулся на строчку, которая гласила: «Линн, Одри, 16 Джефферсон–Хилл, Честерфилд».

Я в волнении оттого, что мне все же удалось найти ключ к решению моей проблемы, заходил взад–вперед по маленькой комнате, ликуя так, словно я только что пересек вторую Атлантику. Но, хотя я с трудом мог скрыть свой восторг по поводу того, что номер девушки оказался в телефонном справочнике округа Саффолк, и хотя до телефона стоило только рукой дотянуться, я все же не стал сразу кидаться к аппарату и набирать номер Одри. Ибо мне пришел в голову иной, намного более эффективный план действий.

На следующее утро я направился прямиком на Джефферсон–Хилл. Насколько мне помнилось по опыту моих прежних блужданий, так назывался один из тех самых населенных кварталов, что лежали на окраине города. Все дома там были не только достаточно велики сами по себе, но и окружены со всех сторон участками с собственными площадками для игр. Дом номер шестнадцать, мимо которого, как выяснилось, я уже не раз проходил, к тому же еще стоял слегка на отшибе. Он не был самым большим среди своих соседей, но выкрашенные в шафранный цвет стены и высокая, под самую крышу, веранда придавали ему старинный, пасторальный и ностальгический вид. Оба фасадных окна были закрыты жалюзи. Испытывая крайнее смущение и неловкость, я медленно прошелся перед домом и сразу же заметил, что справа от него располагался почти невидимый прохожему, маленький, запущенный садик с вьющимися растениями — вне всякого сомнения, именно здесь был сделан тот самый снимок Ронни! Слева же я заметил гараж с автоматически открывавшейся дверью (она как раз была поднята наполовину и слегка накренена вперед), внутри которого стоял зеленовато–голубой спортивный «порше». Мое сердце учащенно забилось — и не только от мысли, что дома кто–то есть. В моем альбоме с фотографиями имелась одна, на которой сиявший от счастья Ронни махал рукой из окна как раз такой спортивной машины и (поскольку фотография была цветной) именно зеленовато–голубого цвета. Это была машина Ронни. Дрожа от возбуждения, я попытался зафиксировать в памяти первые три буквы на ее номерном знаке — большего и не требовалось в рамках непосредственно стоявшей предо мной задачи.

Однако в настоящий момент мне ничего не оставалось, как двигаться дальше, ибо я опасался задерживаться на этой улице слишком долго. Я дошел до вершины холма, за гребнем которого сразу же начинался лес. Именно здесь, по всем признакам, пролегала городская черта. По крайне удачному стечению обстоятельств далее не было никакого жилья (не считая там и тут разбросанных по холмам немногочисленных особняков) — только лес да ничем не засеянные и не размежеванные луг а. С этого наблюдательного пункта, оставаясь практически невидимым, я увидел бы любого, кто вздумал бы войти или выйти из номера шестнадцать. А если б по дороге проехала автомашина, я заметил бы ее заблаговременно, чтобы успеть изобразить живейшую заинтересованность тем или иным необычным представителем местной кустарниковой или травяной флоры.

Засада обещала быть длительной. Из всех унижений, на которые я обрек себя во имя моей страсти, это, как я прекрасно сознавал, грозило оказаться самым смехотворным, гротескным и рискованным, не говоря уж о том, что замысел мой вполне мог оказаться бесплодным. Но я зашел слишком далеко и подобрался слишком близко к осуществлению своей цели, чтобы мне могли помешать мелочные предрассудки, присущие заурядно мыслящим людям.