Любовь и сон

Как только Келли отдал свое сердце мальчику, из темного леса появились трое вооруженных мужчин, черные ухмыляющиеся разбойники; один с сетью, другой со сверкающим ножом, у третьего арбалет и жестокая зазубренная стрела. Господи Иисусе, мальчик не видел их, а Келли онемел, и, хотя он кричал беззвучно, мальчик продолжал идти, и стрела пронзила его белую грудь; и Келли в тот же миг почувствовал, что пронзено и его сердце. Железный охотник накинул сеть на подстреленную птицу. Третий провел острием ножа по большому пальцу мальчишечьей руки. Прекрасный юноша извивался в беззвучной борьбе, но разбойники отрезали его крылатые кисти, бледная кровь потекла, смешиваясь с серебристой водой ручья; затем отрезаны были ступни, а крылышки бешено и тщетно бились; и все это время глаза мальчика были обращены к Келли в мольбе: о помощи ли? помочь он не мог; или то мольба не забыть? забыть он не сможет.

Недвижно лежал изувеченный мальчик.

Убийцы, продолжая злобно и белозубо скалиться, прочно обмотали его сетью и взвалили на дубовые носила. Келли, единственный плакальщик, последовал за похоронной процессией; но когда они дошли до ворот запертого дворца, он сам нес изувеченного мальчика на руках. Ворота были запечатаны, пройти было нельзя, но когда Келли поближе пригляделся к печати, он ее узнал. Да, он знал ее:

Без опоясывающего овала, или вместилища; он недоумевал, отчего бы это, и вдруг осознал, что обрамление — вокруг него: crater или vas Hermetis,[540] весь мир и небеса, где вращаются летние созвездия, знак Близнецов в их неразрывной связи — он и мальчик, в доме Lucrum.

Он смотрел на печать, а ворота отворялись.

Он нес мальчика (прижав его к груди, будто спящего) все вниз и вниз, по коридорам камня и тьмы, мимо дремлющих стражей, через оплетенные паутиной двери. Изувеченный ребенок зашептал ему в ухо: Не иди дальше. Отпусти меня. Отпусти, и я создам для тебя золото. Сделаю тебя богачом. Отпусти, и я выполню твое заветное желание.

Но Келли знал, что должен оставаться глух к мольбам. Он принес мальчика к последней, самой дальней двери, в самую дальнюю комнату, отмеченную печатью, как и все прочие двери. На троне застыл в каменной неподвижности инертный Король. Келли посадил мальчика на холодный пол перед королем. Вот твой сын.

Король поднялся, лицо его озарилось безумной радостью. Мой сын! Ребенок протянул к отцу искалеченные руки, то ли жалуясь на муки, то ли защищаясь от огромного Короля, который шел к нему плача, с приоткрытым от радости и горя ртом, и слезы текли из уголков глаз. Чем ближе он подходил, тем шире открывался рот. Очень широко. Король склонился над сыном, извивавшимся в тщетной попытке спастись, схватил мальчика и пожрал огромным лягушачьим ртом; заглотил целиком, начиная с головы. Келли праздно глядел на огромные серые зубы, на блестящий язык, схожий с багровым китом.

Вниз. В себя. Король в изумлении вытаращил глаза, схватился за живот и сглотнул. Неверными шагами, вытянув для равновесия руки, как беременная женщина, он направился к своему ложу. И лег переваривать.

Солнце вошло в созвездие Льва. Лето было в разгаре. Персики зрели у садовых оград в сердце дворца. В середине сада был пруд, дна которого Келли видеть не мог. В полдень Король вышел на омовение, снимая с себя одежду. Как же молодо и свежо выглядел он, ободренный яством, — точно Иисус: умасленные волосы, мягкие красные губы. Келли смотрел на него, понимая, что и сам обнажен. Нимфы помогли Королю войти в сверкающую воду. Он радостно резвился в воде, омывая длинные руки и стройные ноги, снова плескался, вздымая белые ягодицы; но взгляните: в движении он начал раздваиваться.

Глядел с ласковым утешением на Келли: теперь ты видишь? Теперь-то понимаешь? Двое. Он — со своей Королевой, которая и есть он сам. Взгляни (казалось, говорит Король-Королева), я ласкаю и целую ее, она моя, и он тоже мой. Нимфы смеялись и с наслаждением касались друг друга. Под жарким солнечным ливнем, золотящим сад, Келли чувствует возбуждение, да и как иначе — поглядите сами, как это прекрасно: conjunctio oppositorum, сходятся не Король с Королевой, а Единое целое, они соединяются и вскрикивают, достигнув высшей точки, и вода в наслаждении пенится вокруг обнаженных тел, о господи, да они мечутся, булькая и отплевываясь, и взбаламученный пруд скрывает их.

Утонули.

Келли замер в ужасе. Поверхность пруда успокоилась, но продолжала парить. Солнце пекло немилосердно. Затем вода вспенилась, закипела, как бы выворачиваясь наизнанку, и из нее вышел крылатый мальчик — капли стекают по серебристой коже, взор смеется, — исцелившийся, хотя и бескрылый, невредимый и покорный, наделенный большей любовью и мудростью.

«Поди сюда, — сказал он, — поцелуй меня и не плачь. Это я».

Занималась заря второго дня. Мальчик Джон спал. Келли, коленопреклоненный на подушке, не двигался, хотя и уронил голову, как уснувший ребенок, но глаза его были открыты.