Любовь и утраты

– У нас свои дела с Тимофеем, – она называла его только по имени, не обращая внимания на замечания матери, – ничего интересного для себя ты не услышишь.

Подслушивать Галина Матвеевна стыдилась. Да и невозможно это было, потому что и Маша, и Тимофей, оба любители симфонической музыки, уединившись, включали проигрыватель с каким-нибудь нравившимся им произведением, чаще всего это были Рахманинов и Мендельсон. Маша болезненно любила музыку, у неё был неплохой проигрыватель и много пластинок. Чтобы сделать ей приятное, Тимофей почти в каждый свой приход приносил ей одну-две редких пластинки, за которыми чуть ли не сутками любители стояли в очереди в магазин «Мелодия», а спекулянты продавали с рук за бешеные деньги. Маша, сколько бы ни расспрашивала её Галина Матвеевна, о чём был разговор за закрытой дверью, отговаривалась лишь тем, что это их личные с Тимофеем дела, и матери знать об этом вовсе не обязательно. Это получалось грубо. Галина Матвеевна обижалась, но Маша была так увлечена, что грубости своей не замечала. «Мне интересно всё, что касается тебя», – говорила Галина Матвеевна, в ответ на что Маша только фыркала по-кошачьи и смеялась. Но ничего того, что по-настоящему могло бы встревожить Галину Матвеевну, за закрытой дверью не происходило.

Машина комната была почти зеркальным отражением той, в которой располагалась её мать, только меньше. Так же у окна стояла покрытая ковром тахта, в углу примостилась этажерка с любимыми книгами, на верхней полке другой этажерки стоял проигрыватель, а ниже разместились пластинки. У дальней стены – пианино. Маша когда-то училась в музыкальной школе и довольно уверенно и неплохо играла. В душе Тимофея под музыку и тихий разговор поднималось и ширилось новое чувство, которое ещё не решился бы он назвать любовью, но беспокоившее его, заставлявшее думать о ней, всё время помнить о ней. Иной раз и за серьёзными занятиями он ловил себя на том, что думает не о деле, а о Маше. Он видел, что и в ней постепенно что-то меняется. Она, забираясь с ногами на тахту, садилась поближе к нему, тесно прижимаясь, словно бы пытаясь согреться. Она всё время куталась в шерстяные вязаные кофты или в большой пуховый платок, словно ей не хватало тепла. Ему хотелось согреть её, защитить, но он не знал, от чего и от кого: в комнате было тепло, а на подступах к Хлебному переулку врагов не наблюдалось. Вскоре он заметил, что она перестала его стесняться. Если бы его спросили, в чём это выражается, он не нашёлся бы, что ответить. Разве что с некоторых пор она стала без стеснения переодеваться при нём. Нет, не то чтобы она совершенно обнажалась, такого не случалось, но переменить на скорую руку юбку или блузку в его присутствии ей ничего не стоило. Он бы так не смог. Во всяком случае, пока бы не смог. Тимофей понимал, что Галина Матвеевна может ревновать к нему дочь, да и неловко оттого, что они с Машей общаются при закрытых дверях, но протестовать было бесполезно. Когда ей что-то было нужно, она умела просить об этом с таким выражением наивной хитрости на лице, что устоять просто невозможно. Когда выдавался вечер, свободный от неотложных дел, он стал брать билеты в консерваторию или в театр. Билеты брал на троих, тем самым как бы компенсируя доставленную Галине Матвеевне дочерью обиду. Это было правильное решение; он видел, как в такие дни Галина Матвеевна буквально расцветала, была весела, остроумна, подвижна, разговорчива, красива. Он представлял, какой она была прелестной женщиной ещё совсем недавно и как могли ею увлекаться мужчины. Напротив, Маше, как он скоро заметил, вылазки втроём не нравились, она всё время стремилась остаться с ним наедине. Приходилось как-то лавировать, сглаживать, что называется, острые углы.

8