Любовь к далекой: поэзия, проза, письма, воспоминания

Сонмы веков излупленной бурей
Мир сотрясали, — и что ж.
Светлое царство прозрачной лазури,
Светлое царство все то ж!

Невозможны бы были и вдумчивые «Терцины трудового утра», написанные в 1906 г.

Однако ни на миг я не хочу преувеличивать значение своего влияния. Я только говорю, что, может быть, мой строгий отзыв, — отзыв человека, суждениям которого В. Гофман когда-то доверял всецело, — в какой-то доле участвовал в новом творческом усилии молодого поэта. Ведь иногда художнику достаточно самого незначительного намека, чтоб угадать важное и нужное для себя. Но в жизнь Гофмана вошло немало других обстоятельств, заставивших его отнестись серьезней и к себе самому и окружающему. Эти факты известны мне лишь с чужих слов, и поэтому я не буду на них останавливаться долго. Знаю, что В. Гофман перенес мучительную болезнь; потом принужден был временно разойтись с семьей. Гофман начал жизнь самостоятельную, что нелегко было для юноши его лет и его привычек. Пришлось на опыте изведать «беспощадную службу бессмысленно-позорного» труда и только по вечерам восклицать облегченно:

Вот, наконец, свободен и один,
Могу отдаться я любимой думе…

Пришла и серьезная любовь, на время властно покорившая молодого поэта.

Когда я посетил В. Гофмана зимою 1906—07 г., он жил в скромных меблированных комнатах, и жил, не один, а с любимой женщиной. Кажется, приходилось средства к жизни добывать неблагодарным трудом в мелких литературных изданиях, — писать заказанные рецензии, статьи по вкусу редакторов, стихи, доступные «широкой» публике. Всем ведомо, сколько драгоценных сил отнимает такая жизнь! Но именно в эти годы Гофман слагал свои лучшие строфы. Стихи, которые составили «Искус» и которым суждено было остаться единственными образцами его творчества… В этом сказалась сила духа, которую трудно было ожидать от легкомысленного заносчивого юноши из кружка «Грифа». Гофман с достоинством пережил свой «Искус», но судьба уже не позволила поэту показать, что он вынес из этих побежденных испытаний…

Раньше я сказал, что прежней близости между Гофманом и мною уже не установилось. Причину этого должно искать не только в бывшем между нами недоразумении. То состояние, в котором я нашел Гофмана после размолвки, было не таким, когда человек ищет близости. Конечно, есть слабые души, которые в дни испытаний спешат прежде всего пред кем-нибудь жаловаться – все равно пред кем. Гофман был не таков. Душа у него была гордая. Он должен был переживать свой «Искус» одиноко. Излишнее сочувствие было бы ему нестерпимо. Прикосновение даже дружеской руки к его страданиям причинило бы ему боль. Я тогда понял это и не позволил себе искать интимности, надеясь, что время постепенно нас сблизит.

Мне пришлось не только приглашать, но и настаивать, чтобы вновь привлечь Гофмана в наш круг. Я употребил много стараний, чтобы уговорить юношу отказаться, хотя бы отчасти, от своей замкнутости. Долгое одиночество плохой советчик, и то настроение духа, в каком я застал Гофмана, заставляло меня не уступать в своих настояниях. В конце концов, мне удалось убедить его бывать на наших вечерах «Общества Свободной Эстетики». Гофман несколько раз появлялся там, иногда с той, с которой разделял жизнь, читал свои стихи, возобновил прежние некоторые знакомства.

Стал появляться Гофман и в редакции «Весов». В 1908 г. он поместил в «Весах» несколько стихотворений и, по моему предложению, стал писать отзывы о книгах (13 рецензий), очень тонкие и обнаружившие в авторе большое критическое чутье. На наших собраниях в редакции «Весов» вновь воскресал прежний Гофман — мечтательный, увлекающийся, уверенный в себе. Иногда мне случалось, возвращаясь домой, идти вместе с ним по улицам. Эти маленькие прогулки напоминали мне другие, когда со мной был мой «ликтор»: только на всем Гофмане уже лежала печать какой-то всегдашней серьезности, немного грусти, вполне стереть которую он не мог никогда.