Любовь к литературе

Раз, помню, охотился я на токах в Горном Алтае. Внизу черемуха распустилась, а в кедровых, лиственничных, пихтовых гривах по ночам примораживало, под утро наст шуршал под ногой и сыпалась крошка. Сухие лиственницы хорошо горели в костре, споро, жарко, и не стреляли. У нас хорошо горят сухие осины, а там — лиственницы. Пихты и елки сильно стреляют. Кедрачей мы не трогали. Сухостойную листвягу, бывало, завалим, в четырех местах перерубим, нодью заделаем, то есть лесину на лесину, огонь между ними такой добрый — и греет всю ночь, и надежно оберегает от шляющихся по тайге, малохольных после зимней спячки медведей.

Но надо идти в два часа. Сибирские глухари проводят свои токовища по такому же регламенту, как и наши. Ружье у меня было тогда одноствольное, тулочка-переломка. Три патрона с третьим номером дробью для глухарей и четыре с пятеркой — для рябчиков. Пули не было почему-то. По легкомыслию...

И вот иду, отошел от костра, чуть привык к звездному свету над головою, к несносному — на глухариной охоте — шуршанию наста под ногой, как вдруг заслышал... Что бы вы думали? Ну конечно, хозяйскую, демонстративную, чем громче, тем лучше, поступь медведя. Первое, что мне захотелось, это убежать к родному костру. Но... от страху просто, как говорится, прирос к тому месту, на котором стоял. И волосы у меня, может статься, зашевелились на темени. Я стоял как чурка, дрожал как осиновый лист. Медведь приближался ко мне, он шел, похрястывая настом, посапывал, будто отдуваясь, как ходят в гору тучные мужики.

Хотел ли медведь повидаться со мной, знал ли что-нибудь обо мне или случайно ломился прямехонько на меня?

Он дошел до им же определенной черты, до того места, с какого мог меня разглядеть или разнюхать. Сколько бы продолжалось это разглядывание и разнюхивание, я не знаю. Я приложился к ружью, нацелил его в сторону медведя, приподнял, чтоб, упаси боже, не задеть зверя дробиной, и нажал на курок. Порох в патроне был дымный, из ствола полыхнуло огнем. Медведь поднялся на дыбки и рявкнул. Испуга в его рявке не было, но, кажется, не было и угрозы. Просто медведь меня обложил, что-то такое высказал вроде: «Я бы тебя разделал под орех... но неохота связываться». И ухрястал.

В ту зорю я все-таки скрал и добыл глухаря. Потому что вовремя продрал глаза, оторвался от нодьи-кострища, шагнул за круг света, тепла — в потемки и стужу. Ровно в два часа, как учит Учитель.

Геолог

Он был высокого роста, широкоплечий, его лицо несло на себе печать многих странствий. Он был Геолог, работал в горах Сихотэ-Алиня, в пустыне Гоби, на полуострове Таймыр. Он был малословен, светлоглаз, покуривал трубочку. Возвращаясь из экспедиции домой, охотился в наших лесах, в новгородских, тверских, карельских. Еще в мои студенческие годы Геолог брал меня с собой на охоту.

В свои студенческие годы на последнем курсе Горного института, накануне вступления в избранную им для себя жизнь, он сделал предложение моей маме. Он любил мою маму, и едва ли с годами его первая, единственная, как судьба, любовь совсем ушла из его сердца. Он был однолюбом. Моя мама ему отказала. Любила она его или нет, того мне знать не дано. Он сделал свое предложение в ту пору, когда мама была отдана другому (сама себя отдала) и предстояло ей быть верной по гроб моему папе...

Зная об особенном отношении Геолога к моей маме, я приглядывался, прислушивался, примеривался к нему. В нем самом, в его одежде и снаряжении не было ничего лишнего, только необходимое для мужской — лесной, страннической — жизни: ружье «Зауэр» двенадцатого калибра, остро наточенный топор в специально сшитом чехле, нож золлингеновской стали с костяной рукоятью, спички и табак в непромокаемом мешочке, фонарик, фляжка, котелок, кружка, ложка, резиновый клей для сапог и заплатки, иголка с ниткой, йод, бинты, компас, плащ-палатка... Что еще? Все у него было, на любой случай, на любую погоду. И он все умел: сориентироваться в лесу, зажечь костер под дождем, выбрать место для табора и так обустроить табор, чтобы не дуло, содрать шкурку с кем-то убитого зайца — чулком, испечь на костре кем-то убитую дичину, заварить необыкновенный чаек, что-нибудь такое рассказать, чтобы всем интересно послушать.

Когда я оказывался рядом с Геологом, мне хотелось понравиться ему, стать лучше того, каким я знал себя и был на самом деле. Геолог выпивал у костра одну-единственную кружку чаю и после рассказывал одну историю, как в таком-то году, на хребте Черского... Или в Сихотэ-Алине, в Гоби... Он рассказывал просто, без жеста, разве что приподымал кустистые брови и опять их приопускал на привычно сощуренные глаза.