Любовь к литературе

Когда я учился косить? Не помню. Да и учился ли я? Быть может, умение это — махать косой, свободно пускать ее по земле и в то же время вкладывать силу, жать на пятку, вести прокос — я унаследовал от отца, крестьянского сына, от моего деда Ивана, новгородского мужика, вот так же косившего эти травы, эти цветы, клеверища неподалеку отсюда, в пойме Полы, соседки Ловати.

Дед мой, крестьянин, косил траву на реке Поле — в хозяйство для коровы-кормилицы (дед держал трех коров). Внук его, через полвека, вышел с косою в травы, на берег Ловати, принялся косить — для того, чтобы удовлетворить свое нравственное чувство. Вот оно как бывает.

Боже мой, все годы, как помню себя, чего мне хотелось, так это косить траву. Может быть, я научился этому делу единственно из хотения. Вот и сбылось.

Я прошел один прокос по высокой, росистой, густой траве, по клеверищам; коса зашивалась немного, но я не сбился. Прошел еще прокос, поправил косу оселком. Поглядел на скошенную делянку, порадовался. Трава растет, чтобы ее косить. Если ее не косить, то в ней шуршат и множатся гады.

Тут приехала на велосипеде соседская дочка (коренных березовских жихарей) Тоня Егорова и сказала:

— Ой, вы уже косите. И мама косит.

Я понял этот Тонин приезд как приглашение к серьезной работе: не только для удовлетворения нравственного чувства, но и для коровы Марты, для телок Белянки и Чернушки, для барашков и овец.

Я пошел по деревне, с косой на плече, встал рядом с Ниной Егоровой, здешней почтаркой. Прокос у Нины был длинен и ровен, когда я дошел до конца и оглянулся, сделалось мне неловко. Мой прокос, в сравнении с Нининым, был неровен, нечист, на нем остались стоять пучки трав — «солдаты».

— Коса у деда не очень-то берет, — сказал я Нине.

— Отбить надо, — сказала Нина.

Да... Одно дело махать косой, когда за спиной у тебя ни коровушки, ни телушек, ни ребятишек, ни свекрови со сватьей, ни долгой метельной зимы, но другое дело косить в ряду с привычным косцом — почтаркой Ниной.

Часа через два я сидел на крылечке моей избы. Нина, в резиновых сапожках, в белом платочке, скорым шагом, как ходят почтарки по новгородским проселкам, прошла мимо меня, усмехнулась:

— Теперь на совхозные покосы.

— Куда, в Блазниху?

— Ага.

Страхи и радости

На дворе душно. Все собирается гроза и не может собраться. В избе еще можно дышать: русская изба зимой греет, летом прохлаждает. Что касается мух, то я с ними немножко воюю. Мне бы не совладать с мухами, если бы не было у меня рьяных помощников — пауков. Самый большой паук сплел изрядную сеть-паутину в углу окна. Попавшую муху он тотчас принимает в объятия, зацеловывает ее до смерти. Есть паучки поменьше, а есть совсем крохотные. Но у каждого паучка поймано по мухе. Они висят в тенетах, вялятся, как рыбины, впрок.

С помощью пауков я спасаюсь от мух. Что касается крыс и мышей... Ах, лучше мне не касаться этого больного вопроса. С мышами и тем более с крысами пока неясно, что делать. Вот придет дедушка Тимофей, у него, говорят, есть крысоловка…

Сегодня два крупных события, ну, не крупных, но всеми замеченных: ночью прибежала лиса, очевидно с надеждой полакомиться курочкой Егоровых. Но сам Николай Егоров, хозяин, явился поздно: из Холма — в одно время с лисой. Он лису шуганул, обиженная лиса огласила всю окрестность противным лисьим вяканьем. Вякая, она пробежала мимо наших окошек. Жена моя вся напряглась, она не слыхивала лисьего вяканья. И я, признаться, тоже. Дочка, по счастью, спала.

В лисьем вяканье было что-то кошачье, как если бы лиса прихватила кота Ваську за шкирку и волокла бы его в темный лес. И что-то нахальное было в ночных странных звуках. Лиса бежала по сельской улице, в третьем часу ночи, и вякала во всю глотку, быть может, в том смысле, что я еще доберусь до ваших курей, вы еще меня узнаете!

Все эти предположения и умозаключения пришли позже, то есть с утра пораньше. Ночью, слушая вяканье неведомого зверя, быть может, оборотня, упыря, мы с женой прижимались друг к дружке. Моя рука непроизвольно тянулась к ружью, которое клалось на ночь неподалеку от нашего ложа (мы спали на свежескошенном сене, на полу).

— Ну и ну! — шептала моя жена в благоговейном ужасе. — Кто это? Кабан? А может быть, это волк порешил кота Ваську?

О лисе мы и не подумали ночью. Это утром уже Николай Егоров, когда мы сошлись у колодца и закурили, сказал о лисе:

— Я ночью пришел, слышу, она в огороде шурует. Я ее шуганул, она, зараза, и завякала.

Второе событие дня, достойное упоминания, — это жерех. Новгородская рыба жерех, мало кем изловленная, для всех ловящих рыбу вожделенная, сильная, потаенная, хищная, вкусная, белая, без костей, попалась на донку — на живца, на пескарика.

Утром ее принес в подсачке сосед Володя. Они с женой Лелей рыбачат неутомимо: на червя, на живца, на донку, на спиннинг, на перемет. Не обижаясь на неулов, не покладая рук трудятся, ловят, удят, варят уху...