Любовь к литературе

Слетелись в заводь чайки с крачками, громко поговорили о чем-то, угомонились. Во всех направлениях летают скворцы по скворчиным делам. Носятся в поднебесье ласточки. Приплыла к моим ногам серая, в недавнем прошлом дикая, теперь совсем ручная, утка, стала поглядывать на меня, попрошайничать. Нашлась у меня в сумке вяленая здешняя рыба сопа, икряная. Икра у нее клейкая, как вар. Утица поклевала икорки, показалось ей солоно, стала запивать речной водой. Наберет в клюв воды, вытянет кверху шею, промоет горлышко, побулькает. Потом еще и помылась таким же манером, поливала себя из клюва.

... Деревня Взвад была известна в XIII веке. Как же ей быть неизвестной? Тут проходил древний путь из варяг в греки. На выходе из Волхова в озеро Ильмень встречали гостей твердыни Новгородского кремля, Юрьева монастыря; в Ильмень плыли добрые гости, злые не допускались. Провожала гостей в долгий путь вверх по Ловати ключевая деревня Взвад. Был тут и монастырь с крепостными стенами, высилась далеко видная с озера из окрестных прибрежных сел маковка церкви...

Главное место во Взваде не площадь с правлением колхоза, а гавань на берегу Ловати. Сюда приходят «ракеты», водометы «Заря» из Новгорода, Старой Руссы. Свежевыкрашенный в зеленый цвет дебаркадер. Деревянный рыбацкий пирс с горами ящиков, с лентой транспортера. У самой воды амбары рыбоприемного пункта, тут же и заводик с засолочным, морозильным, коптильным цехами.

Сижу в тенечке у стены амбара. Из солнечного марева, из ракитовых кустов появляется попыхивающий дымком катер, тянет за собою — гуськом — несколько рыбачьих ильменских лодок — сойм. Вскоре гавань оживает, наполняется голосами, всяческим движением, действием. Тарахтит барабан транспортера, уплывают куда-то ящики с белесоватой плотвой, с вычерненными, сизо-серебряными плахами-лещами, с большеголовыми, бронежаберными, преувеличенно громоздкими щуками, красноперыми окунями.

Без интереса взирали с высоты на рыбное раздолье исконные рыбоедки — чайки: наелись; такая прорва мелких рыбешек валялась повсюду. Меланхолически-равнодушно, краем глаза следили за суетой на рыбацком пирсе устроившиеся на столбах ограды, раскормленные рыбой взвадские коты-ихтиофаги.

Медленно переставляя иссохшие ноги в тряпочных тапочках, долго-долго шла от порядка изб к пирсу потусторонняя, как источенный временем крест на кладбище, старуха. Молча остановилась у пирса. Кто-то из рыбаков кинул ей пару лещей, оскалил зубы в улыбке, что-то сказал. Старуха молча подобрала рыбину, засунула в мешок, и опять долго-долго длилось ее шествие по берегу, ее присутствие в мире живых. Каждый занят был своим делом, светило солнце, кричали в небе чайки, шутили, посмеивались, покрикивали зычными голосами могутные рыбаки, рябила вода, грохотал транспортер... Старуха явилась в полный красок, движения, деятельности, здоровья, жизни мир беззвучно, бестелесно, как тень, и каждый увидел ее, не выпускал из поля душевного внимания, покуда она не ушла в свое небытие.

Ко мне на лавку сел рыбак, в суконной кепке, в сапогах. Лицо его и шея были такого цвета, как ольховое полено, от него пахло, как от ильменской рыбацкой соймы: смолою-варом и рыбой; в глазах плескалось Ильмень-озеро. Он сказал:

— Девяносто два года. Одна живет.

И ничего не прибавил, хватало сказанного.

В это время на транспортере култыхался ящик с гигантами щуками.

— В прошлом году, — сказал рыбак, — на семнадцать килограмм поймали в озере щуку. В пасти у нее чайка была и окунь на килограмм.

Мы посидели молча. Молчание было не в тягость, как и все в этот день.

— Красиво стали жить при Атаманове, — сказал рыбак. — Два года красиво живем.

Я не спрашивал у него о председателе, но он почему-то решил, что именно это следует мне сказать.

— А вы, ребята, не американцы? — спросил рыбак, облив меня ильменской голубизной своих глаз из-под козырька черной суконной кепки.

Мой товарищ фотограф, фотокорреспондент, с заграничными камерами на шее, с обклеенным чем-то японским кожаным ящиком (кажется, он называется кофром), в легкомысленной панамке с ярлыками и надписями на неизвестном языке, в белых штанах, как у Остапа Бендера, общительный, неунывающий, бесцеремонный, нахрапистый, обкатавшийся в постоянном многолюдстве, как камушек в прибое, волчком вертелся на пирсе:

— Ты сюда стань. Вот эту рыбину возьми в руки. А ты сюда. Вот так. А вы, в лодке, отойдите от пирса...

— Да нет, не американцы, русские, — заверил я рыбака.

— Американцы будут на нас хвост подымать, мы им... — Рыбак объяснил мне, что будет с американцами, но я не могу привести его высказывание, оно непереводимо на книжный язык.