Любовь к родителям

– Мама на даче? А кого она там обслуживает?

Однако мамин отдых продолжался неделю, максимум две. Отцу неизменно становились плохо, и мать возвращалась и опять выводила его из кризиса. Подтирала, ползала перед ним, а он стоял над ней без штанов и, раздраженный каким-нибудь пустяком, с перекошенным от злобы лицом шипел:

– Давай, три лучше, это настоящее занятие для тебя, на другое ты неспособна!

Зато уж если у матери болело сердце, она не ждала пощады.

– Я же говорил час назад, что нужно принять валокордин, – вопил отец. – Бездарные сволочи, не слушаете, когда вам говорят нормальные вещи и нормальным тоном. Только я с моей деликатностью могу вытерпеть это бесконечное хамство. Делай теперь, что хочешь, только меня не трогай.

После этого отец хлопал дверью и уходил в другую комнату обиженный, а мать виновато вылезала из сердечного приступа сама или звонила мне, когда было совсем плохо.

Отец все-таки умер в очередной больнице от одной из своих многочисленных болезней или от всех сразу, короче говоря, от старости. И мать осталась одна. Под конец отцовской жизни она совершенно выбилась из сил и решила пожалеть себя: ездила в больницу строго через день и, если отец уж слишком сильно разорялся, то вставала и уходила. Любопытно, что этот слабенький отпор даже на полумертвого отца повлиял благотворно – он стал мягче, перестал оскорблять мать в присутствии больных, сестер и врачей и затыкать ей рот каждую минуту: "А, помолчи".

Отца схоронили, в "Советской России" поместили некролог, сообщавший, что покойный больше, чем боевыми орденами, гордился знаком "50 лет в КПСС", которого у папани не было.

Жизнь пошла дальше, а для меня начался праздник любви к матери. Не стало злодея, угнетавшего ее всю жизнь и отгораживающего мать от меня.

Во-первых, мать имела теперь возможность неподконтрольно отцу тратить деньги, и я должен был дать матери денег столько, сколько ей было нужно, и еще чуть-чуть. Во-вторых, она не была теперь привязана к дому, к шприцам, к повязкам, к язвам и прочему, она перестала быть круглосуточной сиделкой, и я должен был дать ей возможность путешествовать, лечиться в санатории, жить на даче, которую она полюбила. В-третьих, она не была теперь во власти человека с больной психикой, я должен был обеспечить ей необходимое общение с нормальными людьми, почаще заезжать, звонить, подталкивать своих детей, чтобы не забывали бабушку, побуждать их обращаться к ней с просьбами сшить, написать поздравление или что-нибудь узнать для них, вытаскивать мать на все семейные мероприятия – прогулки, театры.

Представляя картину таким образом, я, как всегда тупо и храбро, стал воплощать мечту в жизнь. Увы, я потерпел фиаско.

Мать с трудом принимает от меня что бы то ни было, всегда быстро находит низменные мотивы моих стараний, особенно таких, которые прямо направлены ей во благо. Пусть даже самые невероятные, но обязательно скверные объяснения моих поступков как-то успокаивают мать, позволяют ей не чувствовать себя в долгу передо мной. Маме необходимо постоянное ощущение, что она права, а я виноват, недостоин, низок.

Беря у меня деньги, мать всегда говорит одно и то же: "Я понимаю, что эти деньги для вас ничего не значат, но мне все равно неприятно брать эту подачку. Ну что ж, спасибо". Особенно обидно это слышать, когда я отдаю больше, чем у меня остается. Если деньги дает мой сын, то он должен сначала объяснить бабушке, что она кем-то оформлена у него на фирме, и он привез ей ее зарплату, а те три тысячи долларов, которые он заплатил за нее зубному врачу, на самом деле за нее заплатила фирма, то есть как бы никто.

Когда мать вернулась из месячной поездки в Америку, и я встретил ее в аэропорту, она мне тут же сказала, что ее можно было и не встречать: "Носильщик довез бы вещи до такси, какая разница, такси сколько угодно. Я бы доехала, у меня приготовлены деньги". Мама никогда не ездила из аэропорта на такси, плохо представляла себе, сколько это стоит, поэтому названная ею смехотворно низкая сумма просто показывала, во что она ценит мои услуги. Едва переступив порог дома, мать начала совать мне двести долларов, приговаривая: "Все, теперь я тебе ничего не должна". И я понял, что уже два континента знают, что моя мать живет и ездит в Америку только на свою пенсию и гонорары.

Самое печальное, что на нашей любимой даче, где мы бываем все вместе, мама теперь всегда раздражена и недовольна мной. Стоит мне или моей жене сказать что бы то ни было, выходящее за рамки повседневной жизни, касающееся книги, фильма или политического события, мама закатывает глаза, отворачивается и шепчет себе под нос: "О, Боже мой…" Иногда мама не может сдержаться и парирует наше высказывание, причем ее возражение всегда относилось не к моим или Катиным словам, а к их искаженной и вульгарной трактовке. “Все-таки тяжело, когда тебя так не любят”, – жалуется мне Катя.