Любовь к трем цукербринам

ливый хобот, касавшийся моих страждущих

губ, был на самом деле мокрым хвостом уходя-

щей в забытье драг-культуры шестидесятых. Но

даже если я заблуждался, мне все равно везло.

Везением была сама возможность ошибки — в

те дни ошибиться было еще можно, и именно

сбои матрицы, как это всегда бывает, вели в не-

предсказуемый лабиринт чудесного.

Желтые страницы шептали: если ты хочешь,

чтобы высокое и тайное вошло под темные

своды твоего «я», следует развить в себе благо-

говение и склониться перед неизвестным в мол-

чаливом поклоне. Дело не в том, что кому-то

нужны эти поклоны. Тут действует простой эф-

фект наподобие физического: чтобы легкие

втянули в себя свежий воздух, в них должен

возникнуть вакуум. Нельзя наполнить чашку,

которая полна до краев — она должна быть пу-

стой.

Мы все лишь части единого, впитывала в

себя моя замершая в поклоне тишина, и глав-

ным заблуждением человека является вера в то,

что вокруг него — какой-то «внешний» мир, от

которого он отделен воздушным зазором. Чело-

век состоит именно из мира, прорастающего

сквозь него тысячью зеленых ветвей. Он и есть

переплетение ветвей, поднимающихся из озера

жизни. Отражаясь в его поверхности, ветви ве-

рят в свою отдельность, как мог бы верить в нее,

к примеру, зеркальный карточный валет, не до-

гадывающийся, что им просто играют в дурака

и без колоды он нефункционален.

Наш ум — продолжение ума тех, кто жил

раньше, наше тело состоит из праха древних

звезд, а волшебный язык, на котором мы дума-

ем об этом, самая центральная и интимная

часть нашего существа — выставлен напоказ в

любом букваре... Высшее «Я» мира — в каждом

из нас, шептали желтые страницы, только су-

мей найти его.

Но я сразу понял, что искать это высшее «Я»

будет другое, низшее — которым я в результате

и окажусь. Вся тайная мудрость человечества

представлялась мне чем-то вроде зеленого лес-

ного лабиринта. Его тропинки подводили близ-

ко-близко к висящему над ним яблоку исти-

ны — и снова уводили прочь. Сделаться, стать,

оказаться тем единственным, что было всегда и

с самого начала, для смертного человека невоз-

можно. Одна кажимость может как угодно пе-

ретекать в другую, облака могут принимать са-

мые разные формы — но они никогда не смогут

стать небом.

«Понять, что ты всегда был...»

Желтые страницы, похоже, немного врали.

Или хитрили. Или недоговаривали. Мираж мо-

жет понимать про себя что угодно, но никогда

не станет вечностью — он в лучшем случае ста-

нет ее миражом. Путей в вечность не существо-

вало просто потому, что по ним нельзя было

уйти дальше, чем от забора до могилы, причем

даже это короткое путешествие начинали и за-

канчивали совершенно разные существа. В ком-

ментариях мелким шрифтом сообщалось, что

это отсутствие пути и есть он самый. На этом

можно было успокоиться, подивиться лишний

раз мудрости древних — и все забыть.

Но меня не оставляло чувство, что есть

какое-то очень простое действие — как выра-

жались мои источники, «трансцендентное уси-

лие», способное разом спрямить все углы и

убрать все нестыковки. Я подозревал, что «гор-

диев узел» не следовало даже рубить — его, как

в цирковом фокусе, можно было сдвигать вниз

по веревке, пока он не упадет.

Дело в том, что это не искатель истины ста-

новился бесконечностью, как пели желтые стра-

ницы. Все было наоборот — сама бесконечность

становилась искателем истины. Она-то могла

это сделать, потому что способна была прини-

мать любую форму, в том числе уже существую-

щую. Я мог, согнув пальцы, изобразить на стене

тень крокодила. Но тень крокодила даже при

величайшем духовном усилии никогда не смог-

ла бы стать моими пальцами.

Однако вечность делала это не по выбору со-

искателя, а по своему собственному разумению.

И тогда действительно все углы спрямлялись,

все невозможности исчезали и все гордиевы

узлы падали в траву сами собой.

Но как? Как? А никак, хихикали желтые ли-

сты, путь именно таков. Я долго размышлял —

и, кажется, понемногу начал понимать это «ни-

как». Оно подразумевало тишину, покой и как

бы отсутствие волн. А покой был невозможен

без чистой совести. Но что значит — «чистая со-

весть»?

Помню поразившую меня сцену в каком-то

русском романе: бандит с крестом на груди пе-

ред выгодным убийством задумывается на се-

кунду о его моральных последствиях — и, мах-

нув рукой, бросает:

— А! Отмолю...

При всем уважении к отечественной духов-

ной традиции, я чувствовал — дело не в «отмо-

лю». Многое из того, что человечество полагало

грехами, казалось мне невинными шалостями.

Но совершать их все равно не следовало. Про-

сто потому, что нарушение земных, небесных —

или полагаемых таковыми — установлений, ка-

кими бы странными они не казались

нормальному человеку, неизбежно порождало в

душе беспокойство.

В уме как бы раздавалось множество гнев-

ных древних голосов, которым отвечало такое

же множество раздраженных тонких голосков

помоложе. Это случалось независимо от ду-

ховной силы отдельно взятой личности и от

весомости личного «право имею» — собран-

ный в душе культурный организм неизбежно

вступал в диспут сам с собой (что хорошо по-

казывала, например, история Родиона Расколь-

никова).

Дело было не в том, кто из голосов «прав», а