Любовь к жизни

Ложбина оказалась заболоченной, с выступавшим из воды плотным, смахивавшим на губку мхом. При каждом шаге из-под ступни его выбивались струйки воды, и всякий раз, как он поднимал ногу, слышалось чавканье, и казалось, что мох отпускает ее с большой неохотой. Он шел по оставленным Биллом следам от одной бочаги болотной воды к другой, огибая и переходя плоские камни, островками поднимавшиеся из моря мха.

Он был один, но с пути не сбился. Он знал, что, в конце концов, выйдет туда, где маленькие, иссохшие пихты и ели стоят на берегу озерца «Титчин-Ничили», что на языке этих краев означает «место, где растут короткие палки». А в озеро это впадает ручей с чистой, совсем не молочной водой. В ручье растет камыш — это он хорошо запомнил — однако деревьев там нет, и он пойдет вдоль ручья, пока тот не разделится надвое. От развилки течет на запад другой ручей, он пойдет вдоль него до самой реки Диз, и там найдет перевернутый, заваленный камнями челнок, а под ним — тайник. В тайнике отыщутся и патроны для его незаряженного ружья, и рыболовные крючки, и леска, и маленькая сетка — все, что требуется для охоты, для сооружения ловушек, позволяющих добывать пропитание. Найдется там и мука, — правда, немного, — и кусок копченой грудинки, и горстка бобов.

Там его будет ждать Билл, и они спустятся на веслах по Дизу к Большому Медвежьему озеру. И поплывут по нему на юг, все время на юг, пока не достигнут реки Маккензи. А по ней опять поплывут на юг, только на юг, уходя от зимы, которая будет попусту гнаться за ними, и реку начнет затягивать льдом, а дни будут становиться все холоднее и резче, и там, на юге, их будет ждать теплая фактория «Компании Гудзонова залива» с множеством высоких деревьев вокруг и целой кучей еды.

Так думал, с трудом ковыляя вперед, этот человек. И так же, как напрягал он свои телесные силы, так напрягал он и разум, стараясь уверить себя, что Билл, конечно же, не бросил его, что он будет ждать у тайника. Ему просто необходимо было думать именно так, иначе не было смысла выбиваться из сил, а следовало просто лечь и умереть. И пока тусклый шар солнца медленно опускался на северо-западе, он проделывал, и не раз, каждый шаг пути, по которому они с Биллом станут уходить на юг от преследующей их зимы. И мысленно перебирал и перебирал еду, которую найдет в тайнике, и ту, что получит в фактории. Он не ел вот уж два дня, и еще более долгое время не ел досыта. Время от времени он нагибался и срывал блеклые болотные ягоды, отправлял их в рот, прожевывал, глотал. Болотная ягода это просто семечко в капле воды. Вода во рту сразу тает, а семечко колкое, жесткое. Он знал, что ягоды — не еда, но терпеливо жевал их, поскольку надежда выше и знания, и опыта, который она попросту отрицает.

В девять часов вечера он зашиб о камень большой палец ноги, и упал — от одной только слабости и усталости — на землю. И какое-то время пролежал на боку. Потом вывернулся из наплечных лямок, с трудом сел. Еще не стемнело и в медливших сумерках он пошарил среди камней, отыскивая клочья сухого мха. А, набрав небольшую кучку его, разжег костер — еле тлевший, дымный — и поставил на огонь жестяной котелок, чтобы вскипятить воду.

Потом он развернул тюк и первым делом пересчитал оставшиеся у него спички. Их оказалось шестьдесят семь. Для верности он пересчитал их три раза. Потом разделил на три части, завернул каждую в вощеную бумагу и уложил один пакетик в пустой табачный кисет, другой сунул за околыш своей потрепанной шапки, а третий спрятал на груди, под рубашкой. Но стоило ему покончить с этим, как на него напал страх, и он развернул и снова пересчитал спички. Их по-прежнему было шестьдесят семь.

Он просушил у огня мокрую обувь. От мокасин только и осталось, что мокрые лохмотья. Сшитые из одеяла носки в нескольких местах продрались, ноги стерлись до крови, болели. Боль пульсировала и в лодыжке — и он осмотрел ее. Лодыжка распухла так, что уже не отличалась толщиной от колена. Он отодрал от одного из двух своих одеял длинные полоски и туго обмотал ими лодыжку. А после оторвал еще несколько и обмотал ступни — хоть какая-то замена носкам и мокасинам. Потом выпил из котелка всю ставшую уже горячей воду, завел часы и улегся на одно из одеял, накрывшись другим.

Спал он как убитый. Около полуночи пришла ненадолго и ушла темнота. На северо-востоке встало солнце — по крайней мере, там забрезжил день, само солнце закрывали серые тучи.

В шесть он проснулся, полежал, не шевелясь, на спине. Смотрел в серое небо и думал о том, как ему хочется есть. Поворачиваясь на бок, он испуганно вздрогнул, потому что неподалеку кто-то фыркнул, — и увидел северного оленя, который с настороженным любопытством вглядывался в него. До животного было футов пятнадцать, и в голове человека сразу же нарисовалась картина — шипящий, поджаренный на огне кусок оленины, — а во рту появился даже и вкус. Он машинально потянулся к незаряженному ружью, прицелился, нажал на курок. Олень всхрапнул и пустился наутек, постукивая копытами по камням, попадавшимся ему по пути.