Любовь к жизни. Рассказы

Настал день серый и мрачный – необычайно серый и мрачный, когда путник свернул с главной тропы вдоль Юкона и стал взбираться по высокому земляному откосу, с которого еле заметная, слабо утоптанная тропинка вела на восток по пышному краснолесью. Береговой откос был крут, и путник остановился наверху, чтобы отдышаться, оправдывая перед самим собой этот поступок тем, что он хотел взглянуть на часы. Было девять часов. Солнце не показывалось, хотя на небе не виднелось ни единого облачка. Был ясный день, и все же – из-за отсутствия солнца – казалось, что все предметы задернуты неощутимой пеленой – тонкой дымкой, делавшей день серым. Человека это не беспокоило. Он привык к отсутствию солнца. Много дней прошло с тех пор, как он видел солнце, и он знал, что еще несколько дней пройдет, пока веселящий душу шар там, на юге, выглянет над горизонтом и немедленно исчезнет из виду.

Путник бросил взгляд назад, на дорогу, по которой пришел. Юкон, шириной в одну милю, лежал под трехфутовым пластом льда. Поверх этого льда покоилось столько же футов снега. Все было безукоризненно бело, с мягкими волнообразными возвышениями в тех местах, где заморозки образовали ледяные глыбы. К северу и к югу, насколько мог видеть глаз, все было бело, за исключением тонкой, как волос, темной черты, которая вилась и загибалась к югу от острова, поросшего хвоей, а затем шла к северу, где и терялась из виду позади другого такого же островка.

Эта тонкая, как волос, линия была тропой, главной тропой, которая вела к югу на пятьсот миль через Чилкутский перевал к Дайе и к морю, а к северу эта тропа вела на тысячу миль в Нулато, до Св. Михаила на Беринговом море; всего было тысяча пятьсот миль.

Но таинственная, далекая, тонкая, как волос, тропа, отсутствие солнца на небе, ужасающая скука, странное очарование местности – все это не производило никакого впечатления на путника. И не потому, чтобы он давно привык к этому: он был новичком в этой земле – че-ча-квас’ом, как их называют, – и проводил здесь первую зиму. Беда его была в том, что он не обладал воображением. Он был подвижен и проворен в житейских делах – человек дела, но не мысли. Пятьдесят градусов ниже нуля означало восемь-десять с небольшим градусов мороза. Этот факт воспринимался им как холод и неприятность – вот и все. Он не наводил его ни на мысль о собственной бренности – бренности существа, подверженного действию температуры, ни о бренности человека вообще, способного существовать только в известных тесно очерченных границах тепла и холода; а затем он не переходил к умозрительным вопросам о бессмертии души и месте человека во вселенной. Пятьдесят градусов ниже нуля означали только зубастый мороз, который причинил боль и от которого нужно было защитить себя при помощи варежек, наушников, теплых мокасинов и толстых носков. Пятьдесят градусов ниже нуля было только пятьдесят градусов ниже нуля – не больше и не меньше. И никогда не приходила ему в голову мысль, что в них может заключаться еще какой-нибудь добавочный смысл.

Повернувшись, чтобы идти, он в раздумье сплюнул. Резкий треск поразил его. Он снова сплюнул. И снова, раньше чем упасть на снег – еще в воздухе, – плевок хрустнул. Он знал, что при пятидесяти ниже нуля плевок, коснувшись снега, вызывает треск, но тут он хрустел в воздухе. Несомненно, мороз был сильнее, чем в пятьдесят градусов; насколько сильнее – этого он не знал. Но не в холоде было дело. Он направлялся к старой заявке у левого рукава Гендерсоновой речки. Ребята уже были там. Они пришли через перевал с заявок у Индейской речки, в то время как он направился кружным путем, чтобы посмотреть, можно ли будет весной добыть бревен на островах Юкона. Он рассчитывал дойти до стоянки в шестом часу. Правда, это будет уже после наступления темноты; но парни будут тут, костер будет зажжен, а горячий ужин готов. Что касается завтрака, то он придерживал рукой сверток, выпиравший из-под куртки. Сверток, завернутый в носовой платок, был засунут даже под рубашку и покоился прямо на голом теле. Это был единственный способ предохранить сухари от замерзания. Он приятно улыбнулся самому себе при мысли об этих сухарях: все они были разрезаны на ломти, пропитаны салом, и между ними находилась поджаренная солонина.

Он нырнул в чащу больших хвойных деревьев. Тропа была еле заметна. Снег в фут глубиной выпал с тех пор, как проехали последние сани, и он радовался тому, что путешествовал налегке, без саней. Действительно, он не нес с собой ничего, кроме завтрака, завернутого в носовой платок.

Холод, однако, изумлял его. «В самом деле холодно», – решил он, потерев рукой в варежке окоченевший нос и скулы. Он носил густые бакенбарды, но волосы на лице не могли защитить выдающиеся скулы и непокорный нос, который совался на мороз.