Любовь к жизни. Рассказы

Порпортук нехотя продолжал одалживать деньги, и всегда они рассеивались золотой дымкой. Эл-Су твердо решила: отец ее должен умереть, как жил. Он не должен познать горечь падения: так же широко должны раскрываться двери для гостеприимства, а пиры не прекращаться. Когда наступил традиционный голод, индейцы с воем приходили к большому дому и уходили довольные. Когда денег не было, занимали у Порпортука, и индейцы все же уходили довольные. Эл-Су с успехом могла бы повторить вслед за аристократками другой страны и иной эпохи, что после нее – хоть потоп[95]. В данном случае потоп олицетворялся Порпортуком. При каждой новой ссуде он все более откровенно глядел на нее как собственник и чувствовал, как в нем закипает давнишний огонь.

Но Эл-Су не обращала на него внимания. Не смотрела она и на белых людей, которые хотели обвенчаться с нею в миссии по всем правилам – с обручальным кольцом, священником и Библией. Ибо на станции Танана жил юноша Акун, человек ее крови, ее племени, ее деревни. Он был силен и красив – так ей казалось, – славный охотник, побывавший в далеких странах, и очень бедный. Он повидал много неведомых мест: ходил и в Ситку, и в Соединенные Штаты, пересек континент до Гудзонова залива и обратно и на тюленебойном корабле плавал в Японию и в Сибирь.

Вернувшись с поисков золота в Клондайке, он пришел, как обычно, в большой дом, чтобы дать отчет старому Клаки-На о том мире, который он видел. И тут он впервые увидел Эл-Су, через три года после ее возвращения из миссии. С тех пор Акун перестал странствовать. Он отказался от двадцати долларов в день: их он раньше зарабатывал как лоцман на больших пароходах. Он немного охотился и ловил рыбу, но никогда не отходил далеко от Тананы и бывал в большом доме часто и подолгу. И Эл-Су сравнила его со многими людьми и нашла, что он хорош. Он пел ей песни, горел и пылал, пока вся станция Танана не узнала, что он ее любит. А Порпортук только осклабился и ссужал все больше денег на содержание большого дома.

И настал предсмертный пир Клаки-На. Он сидел за столом, в горле его была смерть, и он не мог утопить ее в вине. Смех и шутки ходили вокруг стола, и Акун рассказал историю, после которой смех отразился в стропилах громким эхом. За столом не было ни слез, ни вздохов. Клаки-На должен был умереть, как жил, и никто не знал этого лучше, чем Эл-Су, с ее аристократическим чутьем. Вся хвастливая ватага была налицо, и, как в былые дни, здесь находились три обветренных моряка, только что совершивших длинный рейс по Ледовитому океану, – единственные оставшиеся в живых из экипажа в двадцать семь человек. За спиной Клаки-На стояли пятеро стариков – все, что осталось у него из рабов его молодости. Со слезящимися глазами следили они за его желаниями, наполняя его стакан онемелыми руками или хлопая его по спине между лопаток, когда смерть ерзала у него в горле и он начинал кашлять и задыхаться.

Это была бурная ночь, и по мере того как часы уходили, а вокруг стола становилось веселее и шумнее, смерть все сильнее начинала ерзать в горле Клаки-На. Тогда он послал за Порпортуком. И Порпортук пришел с мороза, чтобы взглянуть неодобрительным взором на стол с яствами и винами, за которые он заплатил. Но когда его взгляд скользнул по ряду зардевшихся лиц до дальнего конца стола и Порпортук увидел лицо Эл-Су, огонь вспыхнул в его глазах, и на мгновение неодобрение исчезло.

Для него очистили место рядом с Клаки-На и поставили перед ним стакан. Клаки-На своими руками наполнил стакан жгучим напитком.

– Пей! – крикнул он. – Разве это не приятно?

И глаза Порпортука стали маслеными, когда он кивнул головой и причмокнул губами.

– Когда пил ты такое вино в своем доме? – спросил Клаки-На.

– Я не отрицаю, что это питье приятно моему старому горлу, – отвечал Порпортук и запнулся, не окончив фразы.

– Но оно стоит слишком дорого, – загремел Клаки-На, оканчивая фразу за него.

Порпортук поморщился, ибо смех прокатился по всему столу.

Его глаза засверкали злобным огнем.

– Мы вместе были мальчишками, однолетками, – сказал он. – В твоем горле смерть. А я все еще жив и здоров.

Зловещий ропот поднялся среди гостей. Клаки-На закашлялся и стал задыхаться, а старые слуги хлопали его по спине между лопаток. Он приподнялся, ловя воздух, и махнул рукой, чтобы прекратить шум.

– Ты жалел огня в своем доме, потому что дрова стоили дорого! – крикнул он. – Ты жалел жизни. Жизнь стоит слишком дорого, и ты не захотел заплатить настоящую цену. Твоя жизнь была словно хижина, в которой погас огонь и на полу нет постели. – Он дал рабу знак наполнить стакан и поднял его. – А я жил. И мне было так тепло в жизни, как тебе никогда не бывало. Правда, ты проживешь долго. Но самые долгие ночи – это те, когда холодно, когда человек не спит и дрожит. Мои ночи были коротки, но я спал в тепле.