Любовь как любовь. Лобовы. Родовое гнездо

После визита Лени Настя проплакала весь вечер – она не ожидала, чтобы ее слова так трагически подействовали на Любу. Ничего же не предвещало…

Ярослав дал ей вволю наплакаться и дождался, когда она спросит:

– Ты тоже считаешь, что я виновата?

– Насть, не бери на себя много, – сказал он и сел рядом с ней на кровати. – Человеку кажется, что от него зависит все, но на самом деле на событие влияют сотни обстоятельств. Ты считаешь себя виноватой… – Ярослав обнял ее за плечи.

– Нет, я не считаю себя виноватой, – перебила она и сняла с себя его руки. – Я просто сказала ей правду. Это ее драгоценные родители врали ей всю жизнь.

– Вот именно. Ребенок Любы умер не потому, что ты сказала правду. Он умер, потому что на это были сотни других причин. Ты даже не знала о его существовании.

– Да знала я, знала! – выкрикнула она и всхлипнула, обняла Ярослава, спрятав у него на груди свое лицо. – Что же теперь делать? Еще я знаю, что сын Лениной сестры, той, что в Москве, тоже сирота, как я… правда только наполовину. А на самом деле его отец жив и здоров и даже работает замминистром.

– При чем здесь это?

– А при том: что бы ни случилось, я у них по жизни буду стрелочником. Ярик, что-то меня тошнит, откуда ты только эту пиццу притащил…

Настя вскочила и убежала. Полчаса ее рвало в туалете. Вернулась она совсем больная, улеглась на кровать. Накрылась пледом. Немного полежала и вдруг начала, уже не первый раз, рассказывать об аварии, в которой погибли ее родители…

– Насть, не трави себе душу, – сказал Ярослав.

– …была ночь, – продолжала она. – Я спала под пледом на заднем сиденье. Мама, повернувшись, поправила мне подушку… А папа посмотрел в зеркальце… Нет! Так давно было, я ничего не помню. Ни как мы ехали, ни что случилось, мне было три года…

– Настя, ты не должна об этом все время думать. Так сходят с ума. Прошло двадцать лет. Попробуй просто жить дальше.

– Думаешь, я сама не хочу «просто жить»? – взорвалась она. – Не могу. Я хочу, чтобы они заплатили!

– Кто? – не понял он.

– Лобовы. Это они врезались в нашу машину. Опять тошнит…

Всю ночь Настя бегала в туалет, мешала спать Ярославу. Но наутро он ласково спросил:

– Ну, как ты?

– Жива… – ответила бледная Настя.

– Давай врача вызову. Это серьезное отравление.

– Ерунда. Рассосется…

В тот момент, когда ее снова затошнило, распахнулась Дверь, на пороге комнаты вдруг нарисовался Платон Лобов. Он встретился взглядом с Настей: обоих сжигала ненависть. Лобов сжал кулаки, чтобы ударить ее – так показалось Ярославу, и он встал между ними.

Лобов сел на стул и рявкнул:

– Когда же ты отцепишься от нас? Мало делов наделала. И пацаненка не пожалела…

Это было в тот день, когда пропал Глеб. Настя посмотрела на Ярослава, но сказала Лобову:

– Теперь вы на меня всех собак навешаете.

– Мне до тебя дела нет. Хотела землю? Забирай. Отступной за мою семью. Разведешься с Леней и проваливай! Чтобы духу твоего в моем доме больше не было!

Настя ответила бы, если бы не приступ тошноты. Когда она вернулась в комнату, Лобова уже не было. Настя села на кровать и закрыла лицо руками.

– Я ничего не говорила Глебу…

Ярослав опустился перед ней на колени и стал ласково гладить по голове.

– Бедная моя девочка… Ничего не бойся, все будет хорошо… Не думай об этом. Всегда найдутся люди, которые думают о тебе плохо. Я это очень хорошо знаю. Главное – что ты думаешь о себе…

Она подняла голову и сказала:

– Главное, что ты думаешь обо мне.

– Я ни в чем тебя не виню.

***

Несколько дней состояние Прорвы было стабильно тяжелое. Михаил дежурил у палаты отца целыми днями, на ночь его выпроваживали из больницы. Врачи отказывались от любой его помощи, советовали ждать и надеяться: если организм крепкий – выкарабкается, шансы высокие, потому что сердце у него раньше никогда не болело. Любе он ничего не сообщал, зачем зря волновать – сама только что из больницы.

К тому же на ее попечении была теперь и свекровь…

Тем вечером Жилкины собрались все вместе за чаем. Порадовала Наталья Аркадьевна – впервые села за стол и начала сама медленно есть. Люба разливала чай. Все было хорошо и спокойно. Вдруг она вскрикнула и пролила заварку.

– Обожглась? – испугался Гриша.

Люба в изнеможении опустилась на стул, ее рука упала словно плеть. Отдышавшись, она сказала:

– В сердце внезапно так кольнуло, будто иголка вошла.

– А раньше такое было? – спросил Гриша.

– Нет… никогда. Иголка ледяная… Так страшно стало, как будто случилось что-то ужасное. Сколько времени, не пора пить таблетку?

– Полчетвертого… – посмотрел на часы Гриша.

Через десять минут к ожидавшему в коридоре больницы Михаилу вышел врач и сказал, что его отец умер – в половине четвертого пополудни.

***

Когда Жилкины попили чай, Люба измерила Наталье Аркадьевне давление, тепло сказала ей:

– Замечательно, мама. Месяца через два будете сами гулять.

– Спасибо, Любочка. Руки у тебя – золото. Как казню себя, что была против Гришиной женитьбы. Кого наказала? Себя.

– Зато теперь мы все вместе, – улыбнулась Люба. – И ничто не нарушит теперь наш покой, да?