Любовь как вредное пристрастие (СИ)

— Доронин, убери свой яд и включи мозги, — с каким-то усталым недовольством проговорила Элеонора. — Это абсорбент, и ближайшие сутки тебе придется провести на нем, иначе будет еще хуже.

— Ясно. Ты не отстанешь. Ну хор-р-рошо, — смирился я.

Для разговора мы перебрались в гостиную. Надо сказать, что выглядела она весьма прилично. Усаживаясь в угол дивана, злобно покосился на Вишневецкую: не ее ли рук дело практически идеальный порядок в комнате? Ее, скорее всего.

Нелли устроилась в другом углу дивана, сжавшись, ссутулившись, заметно волнуясь. Не смотрела на меня.

— Знаешь, твоя семья, кажется, теперь ненавидит меня, — усмехнулась нервно, комкая в пальцах край толстовки и тут же разглаживая его, наблюдая за своими действиями. — С Алей поссорилась в тот вечер… Ох, как она орала на меня, — снова смешок, — но заслуженно. Так что я не в обиде. А твоя мать… Она тоже много чего наговорила, а потом отправила меня в отпуск. Да, представь, в отпуск послала. Сказала: Нелли, тебе надо пересмотреть свою жизнь и себя саму, так что отдохни. Я думаю, она просто хотела убрать меня подальше со своих глаз. От тебя тогда сутки ничего не было слышно, она с ума сходила. Уверена, ей хотелось прибить меня. Тем более что тогда я не признавала своей вины…

Я внимательно смотрел на жену — блестевшие глаза, порозовевшие щеки, горькая улыбка. Похоже, мое исчезновение с горизонта родни каким-то образом спровоцировало целую лавину. Старые альянсы рушились, связи рвались. Чудные дела! И с одной стороны удовлетворение от этого хаоса, а с другой — толку от этих ссор никакого. Нужен этакий слащавый хэппи энд, где все рыдают, обнимая друг друга, и признают, что были идиотами.

В этом хэппи энде места мне точно не найдется, идиотом мне себя признать не суждено, ибо куда же больше. Стоило, наверное, себе самому посочувствовать, но в голову с треском начала ломиться боль, раздражение улетучивалось и захотелось просто сдохнуть, распластавшись на полу. В одиночестве. Так что поторопил Вишневецкую.

— Это все бесконечно грустно, я удручен и все такое, но давай ближе к делу, — съязвил сухо.

Нелли вздохнула, на миг прикрыла ладонью глаза. Пальцы подрагивали.

— Да, конечно.

Напряженное молчание.

— Мне… крайне трудно говорить об этом и… не молить о прощении, — ее голос сорвался, а глаза наполнились слезами.

Я в ожидании замер, а Нелли, когда справилась с собой, продолжила дрожащим голосом.

— Вчера я встречалась с Маргаритой, твоим секретарем. Она сама позвонила мне, попросила о встрече… Эта история, что она мне рассказала… В общем, она началась еще зимой. Эта девушка, Надя Проклова, всерьез полагала, что у нее получится… привлечь твое внимание. Но вызывала у тебя только раздражение. К ее великому сожалению и досаде. Поэтому решила так отомстить. Подстроила какую-то поломку машины, а потом воспользовалась тем, что ты отвлекся. Засунула в карман твоей куртки… То, что я нашла потом. А мой номер телефона ей помогла достать подруга… Все это где-то недели две назад узнала Маргарита. Она случайно подслушала разговор в дамской комнате…

Ссутулившись, сжавшись почти в комочек, Вишневецкая закрыла лицо руками.

— Ты был совершенно прав. Во всем прав! Я должна была верить тебе, а не какой-то злой анонимной эсэмэске. Должна была отбросить прочь всю неуверенность, ложные представления, сомнения. Но не сделала этого. И теперь расплачиваюсь.

Я уложил трещавшую голову на спинку дивана, наблюдая, как подрагивают плечи жены, слыша ее приглушенные рыдания. Переваривал услышанное.

Если отбросить всякие там «слезами горю не поможешь» да «все мы задним умом крепки», то Прокловой определенно конец. Ради того, чтобы с треском ее вышвырнуть из компании, я протрезвею, воскресну и вернусь на работу. Что касается Нелли… Видеть ее любой тяжело: и жестокой, и сломленной, и любимой женой. Не хочу ее видеть… И не в обиде дело. Или как раз в обиде?

Внутри вызревала тошнотворная пустота, усталость и тотальное равнодушие, я сглатывал горечь и подумывал, что сейчас самое время послать все нахрен и наконец отпустить себя, сделать что-то… например, разгромить квартиру, а потом лечь спать. Или рассмеяться прямо в лицо посыпающей голову пеплом Элеоноре Романовне и заявить, что она виновна в двойном убийстве: и своего, и моего счастья.

Но мой пофигизм, похоже, окончательно завалил волю. Молча я оторвал больную голову от спинки дивана, медленно поднялся и отправился в спальню.

— Егор, — окликнула меня слабым голосом Нелли. — Ты так ничего и не скажешь?

— Скажу. Спокойной ночи. Дверь захлопни за собой, будь любезна.

Язык еле ворочался. И я даже не обернулся.

Следующие сутки мне было паршиво. Мягко выражаясь. Организм извращенно мстил за попустительство и требовал немедленно дать священную клятву про «больше ни капли». Спорить с ним не стал. Как только разгребусь и оклемаюсь, необходимость топить печали в компании бутылок исчезнет. В конце концов, свою жизнь можно просрать и по-другому, не похохатывая над каламбуром про посадить дерево и печень.