Любовь хорошей женщины

— Теперь ты мне нужна, — сказал отец. — Ты мне нужна здесь. Возьми таз.

Я держала тот самый таз, с которым видела миссис Барри. Держала, пока он выскабливал девушке матку какой-то хитроумной кухонной ложкой. (Не думаю, что это и в самом деле была ложка, но почему-то мне эта штуковина показалась чуточку обыденной на вид.)

Даже у стройной юной девушки промежность может казаться широкой и мясистой в таком распяленном, сыром состоянии. В первые дни после родов женщины в роддоме лежали небрежно, даже вызывающе, выставляя напоказ свои разрезы или разрывы, черные стежки поверх свежих ран и убогие лоскуты, и большие беспомощные бедра. То еще зрелище.

Теперь из матки плюхались куски вишневого желе и сгустки крови, и где-то среди них прятался зародыш. Как безделушка в коробке с хлопьями или приз в попкорне. Крошечный пластмассовый пупсик, ничтожный, как ноготок. Я не стала его выискивать. Я задрала голову повыше, подальше от запаха теплой крови.

— В ванную, — скомандовал отец. — Там крышка.

Он имел в виду сложенную в несколько слоев ткань, лежавшую рядом с окровавленными стержнями.

Мне не хотелось спрашивать, выливать ли это все в унитаз, я приняла как данность, что именно это он и велел. Я отнесла таз через коридор в туалет на первом этаже и вылила содержимое в унитаз, дважды спустила воду, вымыла таз и отнесла его обратно. Отец в это время уже подвязывал девушке бандаж и давал кое-какие наставления. Он хорош в этом, он знает свое дело. Но лицо его как-то потяжелело, устало обвисло. Мне показалось, что он попросил меня быть с ним рядом во время всей процедуры на тот случай, если ему станет плохо. Миссис Б., по крайней мере в старые времена, судя по всему, до последнего отсиживалась на кухне.

Он обтер бедра Маделин и велел полежать.

— Не пытайтесь вставать, полежите несколько минут, — сказал он. — Вы договорились, чтобы вас кто-то отвез?

— Он должен был ждать поблизости все время, — сказала она, — и никуда не ехать.

Отец снял халат и подошел к окну в приемной.

— Уверены? Вы правы, — сказал он. — Да, стоит. — Он издал сдавленный стон и спросил: — Где корзина с бельем? — Вспомнил, что она осталась в сверкающей комнате, где он только что работал, вернулся, положил халат в корзину и сказал мне: — Буду очень признателен, если ты сможешь тут прибраться.

«Прибраться» означало стерилизацию и полную уборку помещения. Я сказала, что смогу.

— Хорошо, — сказал он. — Теперь мы с вами попрощаемся. Доброй ночи. Моя дочь вас проводит, когда вы будете готовы.

Было отчего-то удивительно слышать, как он говорит обо мне «моя дочь», вместо того чтобы назвать меня по имени. Конечно, он и раньше так говорил. Когда приходилось знакомить меня с кем-то, к примеру. И все-таки я удивилась.

Маделин свесила ноги со стола в ту же минуту, как он вышел из кабинета. Потом ее качнуло, и я бросилась на помощь. Она сказала:

— Ничего-ничего, просто слишком резко соскочила. Куда я подевала свою юбку? Не хочется стоять тут в таком виде.

Я взяла ее юбку и трусы с крючка за дверью, и она надела их без посторонней помощи, но ее еще сильно покачивало.

— Передохните минутку, — сказала я. — Ваш муж подождет.

— Мой муж рубит лес неподалеку от Кеноры, — сказала она. — Я собираюсь туда на будущей неделе. Теперь у него есть где остановиться. Ну вот, задевала куда-то пальто, — сказала она.

Мой любимый фильм — как тебе должно быть известно, и если бы я могла об этом подумать, когда медсестра меня спросила, — это «Земляничная поляна». Помню тот замшелый кинотеатрик, где мы с тобой пересмотрели все шведские, японские, индийские и итальянские картины, помню, что он тогда только-только переключился с показа комедийных киношоу, но название его не помню. Поскольку ты преподавал философию будущим священникам, твоим любимым фильмом явно должна была быть «Седьмая печать»[58]. Но вот была ли? Скорее это было что-то японское, осталось вспомнить, что и о чем. Ну, как бы то ни было, после сеансов мы шли домой пешком, мили две, и вели пылкие беседы о любви, о самоуважении, о Боге, о вере и об отчаянии. Когда мы подходили к пансиону, где я жила, то прикусывали языки. Нам приходилось на цыпочках тихонько красться наверх по ступенькам в мою комнату.

«А-ааа», — произносил ты благодарно и удивленно, когда оказывался внутри.

Я бы очень нервничала, везя тебя сюда на прошлое Рождество, если бы наша с тобой схватка не была уже в самом разгаре. Иначе я бы слишком опекала тебя, пытаясь защитить от отца.

— Робин? Разве это мужское имя?

И ты ответил, ну да, ведь тебя так зовут. А он сделал вид, что никогда его прежде не слыхал.

Но на самом деле вы прекрасно поладили. Вы обсуждали великое противостояние между разными монашескими орденами в семнадцатом веке, так ведь? Весь сыр-бор у этих монахов разгорелся вокруг того, как им следует брить головы.

Он называл тебя «кудрявая каланча». В его устах это звучало почти как комплимент.

Когда я сказала ему по телефону, что мы с тобой все-таки не поженимся, он сказал:

— О-хо-хо… Думаешь, тебе удастся найти кого-нибудь другого?