Любовь, Конец Света и глупости всякие

Движениями зомби Танька откидывала одеяло, нечаянно пиная что-то мягкое в ногах. Слышался булькающий звук — на пол приземлялся Хрюша, махровый и розовый, с остывшей грелкой внутри. За ночь таинственным образом он перекочевывал под зеленое одеяло с противоположного края широкой кровати, где из-под одеяла оранжевого цвета выглядывали в непонятном порядке волосатые части тела и раздавался размеренный храп.

Танька неслышно прикрывала дверь спальни за спиной, Кошка ревниво обнюхивала босые ноги, удовлетворялась результатом и величественно шагала по лестнице вниз. Отъевшаяся чуть больше нормы, она переваливалась, как бочонок, и, ступая сразу на две передние лапы, цокала по полу когтями, как босоножками на каблуках.

Кухонный шкафчик отворялся на медленном автопилоте, Танькины пальцы скользили по краю пакетика «Кискас», стараясь не разорвать слишком криво. Кошка нетерпеливо ждала, когда его содержимое очутится в глиняной миске, и тыкалась мордочкой в руки любимой хозяйки.

Руки гладили шелковистую серую спинку, Кошка съедала завтрак и бежала по лестнице вверх, прямо в открытую дверь ванной, где, забыв про артрит, солидность и возраст, резво запрыгивала на край раковины. «М-м-м-ну?» — говорила она почти человеческим голосом, выражая свое возмущение по поводу до сих пор не открытого крана. Руки вертели кран, регулируя тонкую струйку, чтобы напором воды не повредить Кошкин розовый язычок; минуту-другую Танька стояла с застывшей улыбкой, с нежностью глядя на славное существо, связанное с ней узами двенадцатилетней привычки и безусловной любви. Но страшным толчком накатывало пробуждение: «Чем больше любишь, тем страшнее терять».

«И ты тоже умрешь когда-нибудь, — мысленно обращалась она к Кошке. — И скорее всего, раньше меня. Вы все, все! Раньше меня умираете». Худые Танькины плечи вздрагивали, и она лезла под душ, не регулируя воду.

Дальше все шло, как в скучных кадрах повторяющегося кино — словно уже много недель подряд она переживала один и тот же — долгий и неприятный — День сурка.

В семь ноль пять дверь захлопывалась за ее спиной и Танька шагала к станции с ноутбуком в руке и сумкой через плечо — по дорожке вдоль коттеджей у ручья, через мостик и дальше, по тротуару вдоль тихих улиц, слыша лишь карканье ворон и слабый внутренний голос, повторяющий всё то же имя... И чтобы заглушить его, считала шаги: «Раз, два... сто тридцать шесть...» Их получалось всегда девятьсот сорок восемь.

Ровно в семь девятнадцать — и ни минутой позже — прибывал поезд, синий с красной полосой на вагонных боках. Пятьдесят минут можно тупо смотреть в ноутбук. В восемь ноль девять — последняя остановка, толпа людей при выходе через пропускники на вокзале... Метро, час пик... Снова толпа, всасывающаяся в однообразные прозрачные двери многоэтажек возле Спиталфилдс-маркета... Танька когда-то покупала там по утрам вкусный кофе у добродушного итальянца. Кофе теперь не хотелось ни утром, ни вечером.

Девять ноль ноль: офис, стол, кресло, окно с видом на стену бетонного здания. Работа — вернее, однообразный и скучный процесс... Свет дневных ламп — странный, бессмысленный в слиянии с пробивающимися сквозь отверстия между домами тусклыми лучами скупого лондонского солнца. Small talk[93] с коллегами, от которого никому нет ни пользы, ни радости... Lunch[94]... зачем-то надо что-нибудь съесть... До семнадцати тридцати — снова однообразный, скучный, никчемный процесс. А потом: улица — толпа — метро — поезд — ноутбук — последняя остановка. От станции до дома...

«Варвара...»

«Раз-два-три... Ночь, улица, фонарь, аптека...»

«Варвара...»

«...десять-одиннадцать...»

«Варва...»

«...двенадцать...

Бессмысленный и тусклый свет.

Живи еще хоть четверть века —

Все будет так. Исхода нет...

«Вар...»

«СТО двадцать пять! Сто двадцать шесть...

Умрешь — начнешь опять сначала

И повторится все, как встарь:

Ночь, ледяная рябь канала,

Аптека, улица, фонарь...

«...»

«Триста шестьдесят, триста шестьдесят один...»

Девятьсот сорок восемь шагов до коттеджей возле ручья.

Стихи звучали вместо давно заглушенных песен, вращаясь вокруг одной и той же строчки: «Умрешь — начнешь опять сначала...» «Какой смысл во всем этом, если главного не избежать никому? Мы все умрем».

Робин встречал ее угрюмым молчанием. После Нового года он потерял работу и целый день торчал дома, за запертыми дверями и окнами, с соседями не общался, в гости не ходил и сам гостей принимать настолько явственно не любил, что всех распугал, да и Таньке не хотелось никого видеть.

— Что ты делаешь целый день? — спрашивала она его вечером без всякого интереса.

— Навожу в доме порядок. Читаю. Учу китайский. У меня куча дел.

«Нафиг тебе китайский? — думала Танька. — Шел бы лучше искать другую работу, — а потом махала рукой и добавляла про себя: — да впрочем, какая разница... Все равно ведь и ты умрешь тоже, так что живи пока, милый, как хочешь».