Любовь, Конец Света и глупости всякие

Очнулась в больнице, в отделении экстренной помощи, куда ее доставили на скорой — рядом сидел мрачный Робин. Зуб болит? Что ты, honey, это у тебя не зуб, а мигрень врачи подозревают. Но, к сожалению, есть еще slightly worse news[17]…

Так, лежа на больничной койке с дьявольской болью внутри головы, Таньке довелось узнать, что несколько часов назад в Москве скончалась ее бабушка.

На похороны она не успевала, в больнице продержали неделю, обследовали все, что позволяла щедрая медицинская страховка, которую оплачивали серьезные Танькины работодатели. Никакой патологии врачи не нашли, никаких проблем с головой или с зубами. Таньку выписали из больницы, и неожиданно, даже для самой себя, она настрополилась в церковь. Вроде таким образом требовалось помянуть: бабушка-то ведь была церковной певчей, в Бога верила, конечно, все обряды соблюдала, огорчалась, что почти все дети-внуки религию не признавали. Танька, правда, помнила, что женщинам нельзя надевать брюки в церковь, и еще требовалось покрывать голову. Как-то раз, в студенческую бытность, Таньку разобрало любопытство, и она заглянула в маленький сельский храм, но внутрь ей войти не удалось. Перед простоволосой Танькой в джинсах и футболке чуть было не грудью на пороге встала крикливая, озлобленная бабка: «Без платка и в брюках в церкве девушке делать нечево!»

Головных платков у Таньки не было, они странно сочетались с овалом ее лица: шляпы ей шли, причем разные, а вот платки — ну хоть убей. Нашла в шкафу темный шарфик и собралась погладить черную юбку. Уже утюг разогретый занесла над гладильной доской, как знакомая «зубная» боль пронзила пол-лица и половину тела сильнее прежнего. Терпеть этот ад сил не было никаких, и, забыв о приличиях перед английским мужем, Танька кричала до тех пор, пока не потеряла сознание.

Вновь последовали скорая, больница, многочисленные обследования. Врачи ломали голову — ничего не могли найти, что вызывало бы подобные симптомы. Боль потом утихла, но в церковь Танька больше не пошла, решив, что «Бог» не пустил бы ее туда, даже в платке и в юбке. За грехи, наверное.

Подобных приступов больше не случалось, но с уходом любого родственника или друга «зуб» все равно болел. Смертей среди знакомых было за те годы — не дай бог еще кому-то, и, теряя, она каждый раз ощущала себя все более бессильной. И словно более беззубой.

Все ее несуразные странности — «полеты», «галлюники», «чужие фразы» на время прекратились. Могла бы радоваться — ведь без этого всего в нормальном обществе можно чувствовать себя адекватнее. Но только радости она не ощущала никакой. И надоело все до чертиков: жизнь и без того казалась ей неправильной какой-то, ну а с трагическими встрясками выглядела просто мрачной. Но даже в освобождении от нее через свою смерть, неизбежность которой Танька сознавала все сильнее с каждой потерей, просвета она не видела. Что толку, если потом придется повторять этот замкнутый круг? Если бы только знать, что надо сделать, чтобы не рождаться больше, освободиться от нужды спать, есть, осуществлять пищеварительный процесс, дышать, болеть, терять, страдать, умирать, опять рождаться... А потом случилась самая страшная из потерь: два года назад им с Олежкой пришлось хоронить маму...

После маминой смерти Танька убавила в весе, хотя пышными формами и без того не отличалась, а тут, по мнению Робина, стала “thin as a rake[18]”. Но ее лично такой вес устраивал, даже будто радовал: «Все меньше целлюлита». Мало того, Танька еще занялась тибетской гимнастикой — и за месяц почти утратила плоть. Начальство проявляло беспокойство о ее здоровье, разрешало поработать дома и не возражало против длинных отпусков. Всем казалось, что она впала в депрессию, а она, наоборот, почувствовала необъяснимый интерес к жизни. Прежние странности возобновились, и появилось смутное ощущение цели — но какой именно и с чем или с кем была та цель связана — Танька не могла определить. Ждала, когда само все прояснится. Смысл ее существования нынче имел отношение к предыдущим воплощениям, это она чувствовала интуитивно, но ничего конкретного из тех жизней не помнила, и никто к ней оттуда не приходил.

Встреча с Варварой в магазине словно теплой волной ее подхватила. «Симпатичная какая…» — думала Танька, удивляясь и не понимая, что эту симпатию вызвало — ей никогда особо не нравились толстые. Лишь когда стукнулись лбами возле статуи пограничника, словно молния ударила в нее: да ведь они встречались раньше, много раз — но… не в этой жизни. Хотя, может быть, ей просто показалось. Может быть, на самом деле это было то теплое ощущение «мой человек», которое по отношению к каждой из своих душ испытывает Бог, хоть он-то ничего об этом Таньке и не говорил. А если и сказал бы, она бы притворилась, что не слышит.