Любовь Константиновна

— Ну уж нашли интересное, особенно в таком деле как сегодняшнее. И зачем они его так тянут, просто не понимаю. Судебный пристав мне говорил, что сегодня могут даже и не кончить. Положительно не понимаю, зачем я здесь понадобился. Всё ясно как на фотографии, нет, давай им ещё экспертизу. Ведь была же экспертиза на предварительном следствии, а что же я ещё могу сказать? Повторить то же?

— Вообще, сегодня вы, кажется, всем недовольны, — сказала Любовь Константиновна, когда они вышли на улицу.

— Далеко не всем.

Он остановился и, покрутив в воздухе палкой, спросил уже другим серьёзным тоном:

— Вы, что же, будете сидеть до конца заседания?

— Право, ещё и сама не знаю, хотелось бы до конца.

— Не знаете. Ну, хорошо. Так. А я бы вам посоветовал вот что: поезжайте-ка вы сейчас домой, да пообедайте, а потом приходите, а то ведь устанете, и так вы сегодня какая-то бледная. После перерыва будут читать всякие документы. Потом начнётся эта самая экспертиза, которую я давать буду недолго, а затем прокурор и защитник станут упражняться в красноречии, и меня, вероятно, отпустят совсем. Если хотите, выйдем тогда вместе, погуляем на бульваре, поболтаем…

Швейковский вздохнул, и выражение его лица стало задумчивым.

«Он получил от Михаила Павловича то письмо и хочет говорить именно о нём, но не теперь, а после окончания дела, когда можно будет говорить много и долго», — подумала Любовь Константиновна, и ей стало страшно предстоящего разговора.

— Право, поезжайте-ка вы сейчас домой, а потом возвращайтесь, так будет лучше, — повторил Швейковский.

— Да, пожалуй, что лучше, — ответила Любовь Константиновна.

Потом, когда он, взяв её крепко за локоть, помог сесть в извозчичий фаэтон, её страх перед предстоящим разговором вдруг прошёл.

Проезжая мимо квартиры Швейковского, Любовь Константиновна, вспомнив выражение его глаз, которое только что видела, подумала: «Должно быть, ему жаль меня. Он нарочно посоветовал ехать обедать, боясь, что Михаил Павлович устроит мне сцену за долгое отсутствие… Но если Швейковскому меня и жаль, то это ещё не значит, что он меня любит… Хотя… сколько у него в глазах сочувствия… Сколько мысли… Что-то необыкновенно ласковое есть в нём»… И ей опять стало страшно уже от мысли, что это «ласковое» может охватить её всю, и она не в силах будет бороться сама с собою, как никто не в силах бороться с болезнью, когда она овладеет всем организмом.

Когда Любовь Константиновна позвонила у своего подъезда, у неё мелькнула мысль, что, может быть, Михаил Павлович никакого письма Швейковскому и не посылал, а если послал, то Швейковский первый никогда об этом с ней не заговорит.

Ей отворил сам муж с недовольным видом человека, которого оторвали от еды.

— Ты же знаешь, Люба, что я терпеть не могу, если опаздывают к обеду. Я ждал, ждал тебя… — проговорил он и, не заперев двери, пошёл в столовую.

Суп уже убрали. Костя, увидев мать, принялся слазить со своего высокого стула.

— Не смей вставать из-за стола, — громко сказал ему Михаил Павлович и, опустив голову, стал есть свиную котлету, выворачивая после каждого глотка нижнюю губу.

Костя хотел заплакать, но, почувствовав на своей голове поцелуй матери, успокоился.

— Если ты сердит на меня, то зачем же ты кричишь на Костю? — сказала она мужу.

— Ах, послушай, нельзя же, в самом деле, не приучать его к порядку, да, наконец, я и не кричу, а говорю… Неужели ты до сих пор была в суде? — спросил он, проглотив кусок.

— В суде. И не только была, но сейчас опять пойду, заседание ещё не окончилось.

— У тебя какая-то новая манера разговаривать.

— Не знаю.

— Ты ещё и завтра, может быть, пойдёшь в суд?

— Может быть.

— Господи милостивый, да что же там интересного?

— Если хочешь знать, приди и посмотри.

— Ну, уж насчёт этого, слуга покорный… Кофе мне, пожалуйста, пришли в кабинет.

Михаил Павлович встал и, расстёгивая на ходу ворот крахмальной сорочки, вышел из столовой.

Через два часа, надевая перчатки, чтобы идти в суд, Любовь Константиновна почувствовала, как у неё дрожат руки, и подумала, что волнуется не потому, что муж говорил с ней грубо, а от боязни опоздать к началу заседания. Затем уже на улице ей пришло в голову, что она не виновата, если муж не пошёл с нею, а лёг спать.

Возвратившись в суд, она села на последнюю лавку и на всякий случай дала стоявшему у дверей курьеру тридцать копеек. Заседание началось сейчас же после её прихода. Секретарь, постоянно откашливаясь, стал читать протоколы осмотра места, где упал Лашкарёв, и вскрытия его трупа. Любовь Константиновна мысленно представила себе небольшую закрытую беседку в ограде городской больницы, где, как она знала, вскрывают трупы, и где, вероятно, резали и убитого каменщика. Когда секретарь умолк и сел, зачем-то опять передопросили словоохотливого свидетеля. Потом председатель попросил Швейковского подойти ближе и рассказать, отчего, по его мнению, могло произойти сотрясение мозга у покойного, — от ударов ли, нанесённых бутылкой, или от падения на мостовую.