Любовь Константиновна

Швейковский осмотрел бутылку, стоявшую на столе для вещественных доказательств, подбросил её на руке и начал говорить. По его словам, решить этот вопрос, имея так мало данных, невозможно. Сотрясение мозга могло произойти и от той, и от другой причины, но больше вероятия, что оно могло быть результатом падения, так как голова умершего, который был высокого роста, должна была описать большую дугу, прежде чем коснуться о камни мостовой.

Швейковский говорил недолго, спокойно, ясно и просто. И публика, и присяжные слушали его внимательно с серьёзными лицами, как слушает толпа человека, чувствуя, что он говорит искренно. Защитник после каждой его фразы наклонял голову, точно желая сказать: «И я думаю совершенно так же». Товарищ прокурора иногда кривился, подёргивая своими рыжеватыми усами; вероятно, эксперт казался ему слишком молодым для того, чтобы говорить так авторитетно.

«Этого несчастного парня и его отца непременно оправдают, не могут не оправдать, — думала Любовь Константиновна. — Так ведь всякий может стать убийцей… Как красиво говорит Швейковский, и вся красота в простоте: если бы он свою речь пересыпал латинскими словами, то не вышло бы так хорошо». И потом ей в первый раз в жизни пришло в голову, что сила самых талантливых писателей и художников в простоте и ясности изображения всего того, что делается на свете.

— Таким образом вы, господин эксперт, прослушав эту часть судебного следствия, не можете нам ответить определённо на предложенный вам вопрос? — спросил председатель и чмыхнул носом.

— Не могу, да я думаю, и ни один врач не может, — сказал Швейковский.

— Об этом мы вас не спрашиваем, — сказал председатель.

Товарищ прокурора опять покривился и, не ожидая добиться выгодных для себя ответов, лениво начал задавать Швейковскому вопросы. Такие же вопросы потом задавал защитник, но постоянно вскакивая, и другим тоненьким голосом. Когда Швейковского отпустили, Любовь Константиновна, стараясь не шуметь юбками, поднялась со своего места и подошла к дверям. Курьер молча отворил их. Швейковский ожидал на крыльце.

— Ну, что, правда, скоро отделался? — спросил он, подходя и здороваясь ещё раз.

— Я думала, что скорее. Уже стемнело. Долго этот защитник приставал к вам со своими вопросами. Вы хорошо говорили, этих Синегубовых наверно оправдают.

— Ну, это ещё неизвестно, — сказал Швейковский.

От здания, где помещался суд, повернули влево; прошли по бульвару вниз к берегу. У самых их ног то подходила, то снова возвращалась назад, по мелким камешкам, волна, точно желая и не решаясь их о чём-то спросить. На море был туман. Невидимый маяк мигал своим вертящимся фонарём, и казалось, что на самом небе попеременно выступают то зелёная, то белая огненные точки. От воды пахло водорослями и йодом. Где-то очень далеко ревел пароход.

— Хорошо здесь, — сказал Швейковский, — только вот скамейка, кажется, немного сыровата.

— Да, хорошо, я давно не была вечером возле моря, — ответила Любовь Константиновна, подбирая платье и садясь на скамейку. — Послушайте, отчего вы у нас так давно не были? Мы уже соскучились без вас.

— Кто это «мы»? — спросил Швейковский, делая ударение на слове «мы», и опустил голову.

— Я и Миша, да и Костя, он вас так любит…

Швейковский помолчал, потом поднял голову и раздражённо заговорил:

— Знаете, мне всегда делается ужасно больно, когда люди, к которым я отношусь хорошо и искренно, вдруг без всякого повода говорят то, чего не думают. Зачем это? Ведь вы отлично знаете, что Михаил Павлович меня терпеть не может, и для вас это должно быть ясно, во всяком случае гораздо яснее, чем для меня. Теперь дальше. Вам лично моё долгое отсутствие, вероятно, также было не очень чувствительно, и вспомнили вы обо мне только потому, что увидели в суде. Так ведь? Зачем же говорить фразы? Тогда лучше говорить о погоде или о городских новостях.

— Вы меня обижаете.

— Ну вот и «обижаете», говорю только то, что знаю наверное.

Швейковский опять опустил голову и досадливо почесал себе кончик носа.

— Я не знаю, как относится к вам Михаил Павлович, а если и знаю, то могу ошибаться; но мне самой приятно всегда вас видеть и говорить с вами, и вы это также наверное знаете, а говорите другое.

Швейковскому показалось, что он действительно скрывал от себя сознание, что его присутствие всегда доставляло ей радость, которая сквозила и в тоне её голоса, и во взгляде, и в походке, когда Любовь Константиновна шла из гостиной к нему навстречу. Помолчали.

— Допустим, что сейчас вы сказали искренно, но всё ли?.. Скажите, Михаил Павлович говорил вам что-нибудь обо мне на прошлой неделе?

— Нет.

— Ничего решительно?

— Ничего решительно.

— Ну, а вот это письмо он писал без вашего ведома?..

Швейковский вынул из бокового кармана конверт и помахал им в воздухе, и голос его стал прерывистым.

— Без моего ведома, но я, должно быть, знаю его содержание. Михаил Павлович просит вас перестать бывать у нас.