Любовь... Любовь?

— Просто она беспокоится обо мне, Вик.

— И поэтому постаралась сделать так, чтобы ты была как ледышка в нашу первую брачную ночь? — Старая сука, думаю я, ах, проклятая старая сука! Лезет не в свое дело! Вот с кем мне еще предстоит жить под одной крышей...

— Она же хочет нам только добра, я знаю.

— Христа ради, перестань, Ингрид! Я купил книжку, там все про это сказано.

— Какую книжку?

— Ну, такую,: для молодоженов. Там сказано, как нужно себя вести. — Она хихикает.

236

— Что тут смешного?

— Вероятно, все считают, что мы уже знаем, «как нужно себя-вести».

Она трется щекой о мою щеку, и ее волосы попадают мне в рот.

— Ты, кажется, и раньше умел это делать.

— Ну а теперь буду уметь еще лучше. Для чего ты нацепила на себя этот огнетушитель? Чтобы охладить мой пыл?

— Какой же это огнетушитель? Наоборот, это огневоспламенитель. Стопроцентный нейлон. Я купила ее специально для тебя. Разве она тебе не нравится?

— Нравится, когда у меня есть время на нее смотреть.

Сейчас мне не до этого. Сунь ее на всякий случай под  подушку, а то еще воспламенится.

Я слышу, как она фыркает в темноте.

— Так лучше?

— Еще бы!

— О Вик! — шепчет она и целует меня. — Я так люблю тебя!

Если бы я мог сказать то же! Я, кажется, отдал бы за это все на свете.

Не проходит и трех дней, как у нас возникает первая ссора.

В нашем отеле живет еще одна замужняя пара — конечно, не единственная здесь, но они сидят за соседним столиком и проявляют желание общаться с нами. Это супруги средних лет, но выглядят они очень моложаво; у них зеленый «форд», и он обычно стоит у подъезда отеля. Они не бог весть какие богачи — это видно по его спортивному пиджаку, который явно знал лучшие времена, —  однако жена одета очень элегантно и по моде. И во всяком случае, есть в их облике что-то, что ставит их ступенькой выше нас. Манера держаться, уверенность в себе, словно им доподлинно известно, что хорошо и что вульгарно. В них чувствуется налет какого-то превосходства, если вы понимаете, что я хочу сказать. И при этом они очень милы и обходительны. Не надоедают вам своей болтовней, но держатся естественно и просто, и говор у них чистый — не скажешь, из каких они мест. По моему говору, например, сразу слышно, кто я откуда, да и у

237

мамаши Росуэлл, если на то пошло,— тоже, как бы она ни пыжилась. А вот у этих двоих — нет.

Оказалось, что они из Эссекса и на Йоркширском побережье впервые, а так как Ингрид в детстве бывала здесь не раз и знает все вдоль и поперек, она ни с того ни с сего вдруг принимается трещать как сорока — рассказывать этим супругам, куда они должны пойти и что поглядеть. Ну, это бы еще ладно, но вскоре я начинаю замечать, что она говорит каким-то не своим голосом, словно телефонистка в справочном бюро сверхшикарного ателье или магазина. И чем дальше, тем хуже, и это становится все заметнее, и наконец я не выдерживаю. Я так сконфужен и разъярен, что мне остается только выскочить из-за стола и смыться.

Дожидаюсь ее на ступеньках подъезда и гляжу на залив, на скалу Замок, торчащую из воды, и на крошечные лодочки и прогулочные катера, которые лепятся к ней, словно цыплята к наседке.

— Зачем ты это сделал? — спрашивает она, появляясь в дверях отеля.

— Что я сделал? — угрюмо говорю я.

— Выскочил из-за стола, когда мы так хорошо разговорились.

— Может быть, я должен спрашивать у них позволения, если мне захочется выйти? Так, что ли? — Я начинаю спускаться по ступенькам, и она идет за мной.

— О господи, да чем они тебе не нравятся? По-моему, удивительно милые люди.

— Очень может быть, но это еще не причина, чтобы навязываться на знакомство, даже если они снизошли обронить несколько слов о погоде.

— А если бы они сидели тут всю неделю и не сказали бы тебе ни слова, ты бы заявил, что они надутые выскочки, снобы. А мне вот теперь кажется, что это ты сноб, только шиворот-навыворот.

Меня это здорово задевает за живое, особенно потому, что я в какой-то мере чувствую себя виноватым.

— Мне приходилось разговаривать с людьми и получше этих, но они должны были принимать меня таким, как я есть. С моим йоркширским акцентом и всем прочим. Я ни перед кем не стану выпендриваться.

— А кто это выпендривается?

— Ты выпендриваешься. Разговариваешь с ними так

238

словно выступаешь на пробе для Би-би-си и стараешься внушить им, что явилась сюда прямо из Итона или еще там откуда-нибудь, куда этих пижонок посылают учиться.

— Я этого не заметила, говорит она бесцветным голосом.

— Ну, а я заметил, и они тоже, ручаюсь. Для чего ты навязываешься этим людям? Будь с ними так же мила и любезна, как они, пожалуйста, я ничего не имею против, но к чему лезть из кожи вон и вытрючиваться перед ними, словно это страсть какие важные персоны. Ты себя не повысишь в их глазах, если будешь делать вид, что ты лучше, чем есть.

Теперь она молчит, и, несмотря на раздражение, мне ее уже как-то жалко. Мы делаем еще несколько шагов в молчании, и я говорю:

— Ладно, забудем это.

— Да, лучше давай забудем, — говорит она едва слышно, и мне становится не по себе: лучше бы уж она окрысилась на меня.