Любовь, опять любовь

Как она выглядела в это время? Каким представляла свое будущее? Какое впечатление производила на людей, дочерей которых обучала? Как сама относилась к ним? Мы все это знаем. Всю жизнь Жюли рисовала себя, не потому, что ничего более под руку не подворачивалось, а потому, что хотела раскрыть свою природу, свой характер, изучить себя. Причины этого поиска тоже подробно описаны. До нас дошли дневники Жюли Вэрон. А музыка ее поведала нам больше, чем могли рассказать записи. И предстает перед нами не просто умная и красивая женщина, но женщина беспокоящая и бросающая вызов без малейшего к тому намерения, всю жизнь служившая вишенью для злых языков; женщина, в которую влюблялись даже те, кого она не удостоила и взгляда. Выступая в роли учительницы, она каждую секунду следила за своим поведением, ибо малейшая ошибка могла оказаться роковой. Жюли ходила по острию ножа, ее очарование оказалось обоюдоострым оружием, возбуждающим слишком далеко идущие желания и вожделения. Она без колебаний разочаровывала своих учениц, рвавшихся к ней в подруги, стремившихся к доверительности и нахваливавших ее родителям. В ответ на свои бунтарские речи они слышали от Жюли отрезвляющее: «Хотите стать такими, как я? Слушайтесь родителей, а когда выйдете замуж, сможете делать все, что заблагорассудится». Этот совет она почерпнула из письма Стендаля сестре.

В дневнике Жюли записала, что уж лучше оставаться отверженной, нежели жить; как эти девицы из лучших семейств.

В двадцать пять лет ей удалось взлететь на головокружительную высоту в местном обществе. Жюли Вэрон пригласили в учительницы к двум дочерям графа Ростана. Ростаны — древнейшая и богатейшая семья округи. Жили они в огромном древнем шато и дважды в неделю высылали за Жюли карету, как в темное время суток, так и в светлое. В городе же она всегда настаивала на проведении уроков днем, чтобы потом не возвращаться домой затемно. Это вызвало саркастические замечания. Кто ж не знает, что эта красотка в одиночку бродит ночью по лесу. Но из города вернуться, видишь ли, боится. А плясать на скалах, бряцая бубном, опять же, не боится. Бубном или чем-то похожим, чем-то дикарским, оттуда, наверное, привезла, откуда родом, со своего дикого острова. Пляшет, прошу заметить, голышом!.. Некоторые утверждали, что наблюдали ее пляски в чем мать родила.

Насчет плясок голышом дневники Жюли молчат. Собственно, начались эти дневники с кратких заметок, поначалу отрывочных и между собой не связанных. Лишь с течением времени она постепенно перешла к подробному описанию своей жизни. Но сохранился рисунок женщины, танцующей при полной луне на фоне скально-древесного пейзажа. Женщина обнажена. Рисунок настолько не похож на все остальные, что вызывает шок. Интересно наблюдать, когда какой-либо из многочисленных нынешних поклонников Жюли получает в руки стопку ее рисунков. Лицо его вдруг застывает, дыхание замирает — и разрешается судорожным смехом. Испуганным смехом. Насколько часто шок возвещает неожиданное — или ожидаемое — открытие, разоблачение? Открывается дверь — буквально или в смысле переносном — и перед глазами что-то прекрасное, безобразное, ужасающее, удивляющее — нежданное, несмотря на все сигналы-предвестники. С другой стороны известного, освещенного мира ждет нас скрытая до поры правда. Но почему записи молчат о танцах? Может быть, Жюли отважилась на это лишь однажды. Опасное занятие, особенно если знаешь, что за тобой шпионят. Жандармы, разумеется, интересовались странной особой, но если кто-то из них заглядывал в незашторенное окошко Жюли — она терпеть не могла отгораживаться, — он видел аккуратную молодую женщину, сидящую за мольбертом, играющую на арфе, читающую, ведущую записи в журнале при свете керосиновой лампы; видел ее лицо, аккуратно уложенные темные волосы, закрытое платье с белым воротничком.

Конечно, жандармы отмечали обилие книг. Но если они и проверяли книги в часы ее длительных занятий в городе, то убедились, что нет среди книг никаких предосудительных, поджигательских, вредоносных. Если любовь Жюли к революциям и не выветрилась — иначе она перестала бы себя уважать, — то на полках не было места анархии. Монтень и мадам Ролан, «Эмиль» мадам де Севинье; «Кларисса» — роман, до сих пор не утративший веса и влияния в европейской литературе; «Исповедь» Руссо; да и Виктор Гюго с Мопассаном, Бальзаком и Золя прекрасно уживались со стариком Вольтером. Возле узкой кровати с одной лишь подушкой — свидетельства того, что она не чуждалась той части Франции, в которую ее забросила судьба: старые провансальские поэты и новейший, Мистраль, рядом с простой прикроватной свечкой в голубом эмалевом подсвечнике.

Слава молодой ученой, «синего чулка», соперничала с куда менее безобидными слухами, но Ростаны, посылая за учительницей карету — от замка до ее домика миля с небольшим, — явно слухами не интересовались, а то и вовсе о них не ведали.