Любовь по-французски

Павильон, где находилась библиотека, был выстроен моим отцом в более счастливые времена. Расположен он был отступя от линии домов и возвышался над широкой аркой ворот, чьи недра свободно могли бы вместить кабриолет, которого у меня так никогда и не было. Само здание состояло из длинной прямоугольной комнаты, освещавшейся с востока и запада стрельчатыми окнами и имевшей с южной стороны дверь, которая выходила в небольшой, но правильно разбитый сад, отделявший его от улицы. Это был единственный вход, через который можно было проникнуть в мою комнату, независимо от того, шли вы через двор или со стороны сада; последнее было совсем нетрудно, так как в тесной садовой ограде со всех сторон были калитки, всегда открытые настежь в соседние садики. Для милейших старичков, с детства привыкших видеться, это было место философических встреч – вроде встреч Академуса и его друзей. Двойная витая лестница, ведущая на балкон, насчитывала не более шести ступеней, так как она шла не непосредственно от пола, а от террасы. У противоположной входу короткой стены стояла моя кровать, скромное ложе студента, а вокруг кровати ниспадал тяжелыми складками белый полог в форме колокола, переброшенный под потолком через золоченую стрелу. Скользя вдоль стен павильона, взор мог встретить лишь корешки старых книг. Мой черный письменный стол, повторявший в миниатюре пропорции этого маленького здания-комнаты, о котором я с нежностью вспоминаю и по сей день, стоял как раз посредине; впрочем, там оставалось достаточно места, чтобы свободно ходить вокруг стола, делая полный оборот в двадцать четыре или двадцать пять шагов, отрезок времени то укороченный, то удлиненный, в зависимости от переживаний того, кто шагает. В тот день я там изрядно нагулялся.

В конце концов я уселся и, небрежно протянув руку к столику с книгами, стоявшему позади моего кресла, попытался достать оттуда первый том великолепного «Трактата о гражданском судопроизводстве» Роббера Жозефа Потье, а вместо того вытащил «Историю привидений» преподобного Кальме, являющуюся, как это всем известно, самым лучшим из всех существующих сборников рассказов о чертовщине. Страничка оказалась любопытной. Шесть раз перечел я листок с обеих сторон. «Как жаль, – подумал я, – что столь крупный ученый попался на удочку всех этих небылиц, подобно простой деревенской старухе, которой повсюду чудятся злые и добрые духи, когда она собирает валежник и опавшие листья на опушке леса!» Нет, в самом деле, я хотел бы увидеть дьявола, да ведь и вызвать его вполне в моих силах, раз у меня здесь есть «Клавикул царя Соломона» и «Энхиридион» папы Льва в рукописном оригинале, бесценное наследство, доставшееся от одного нашего родственника, доминиканского монаха, тысячу раз пользовавшегося этой каббалистикой для излечения одержимых. Беседа с дьяволом в его естественном обличье должна бы быть, если не ошибаюсь, столь же занятной и назидательной, как беседа с Потье или Кюжасом; конечно, от него трудно добиться удовлетворения той просьбы, за исполнение которой дороговато заплатили Агриппа и Кардан, но все же эта просьба достойна того, чтобы на нее решился смелый ум.

И действительно, все это зависело только от небольшого усилия воли с моей стороны: чертова рукопись лежала перед самым моим носом, между чернильницей и песочницей. Не знаю, какой дьявол подбросил тогда мне ее под руку!

Я потянулся к ней дрожащими пальцами, как если бы от одного прикосновения к истертому пергаменту в меня должно было войти некое проклятие. Но пергамент оставался холодным, грязным и сморщенным. Он был сложен в восемь раз, и когда я его развернул, то не появилось даже и намека на запах серы или горящей смолы. Земля ничуть не содрогнулась, белое пламя свечей продолжало спокойно гореть над синим огоньком, окружающим фитиль, а мои неколебимые фолианты непробудно дремали под ученой паутиной пауков-библиофилов. Тогда я стал посмелее, попробовал прочесть написанное и произнес громким голосом торжественные формулы пифийского оракула, который начинал меня воодушевлять; я произнес их так громко, что задрожали невинные стекла моего кабинета, никогда не слыхавшие подобных слов. Но эта каббалистическая рукопись оказалась совсем иной, чем я думал. Не успел я пробежать и двенадцати строк роковой книги, как был вынужден остановиться и перевести дух перед непонятными и поистине дьявольскими знаками, перед неразгаданными символами и буквами, не существующими ни в каком из земных алфавитов.

Другой на моем месте растерялся бы при виде этих причудливых монограмм, этих иероглифов из иного мира, которые в конечном счете могли оказаться всего-навсего плодом фантазии невежественного переписчика. Безрассудно, но твердо решившись добиться своего, я встал в гордую позу посреди своих свечей и воскликнул зычным голосом: