Любовь по-французски

Какой странный воздыхатель, не правда ли, сударыня? Есть пословица, утверждающая, что отложить – еще не значит потерять. Я вообще не люблю пословиц, ведь среди них найдутся изречения на любые обстоятельства; все они друг другу противоречат и могут быть притянуты для обоснования каких угодно поступков. И, признаюсь, та, которую я привел, кажется мне верной лишь в одном случае из ста – и то в применении к людям особо терпеливым, не столько смиренным, сколько равнодушным. Только праведникам, блаженствующим в райских кущах, можно так говорить – им спешить некуда, у них впереди целая вечность, но нам, простым смертным, времени отпущено в обрез, и проволочки для нас обидны. Отдаю моего героя на ваш справедливый суд. Впрочем, поступи он иначе, его, мне думается, постигла бы участь г-на де Сорга.

Г-жа де Марсан к концу недели вернулась в Париж. Однажды под вечер Жильбер пришел к ней. Погода стояла невыносимо жаркая, г-жа де Марсан была одна в будуаре, читала, полулежа на диване. На ней было белое кисейное платье, оставлявшее открытыми руки и шею. Цветы, стоявшие в двух жардиньерках, наполняли комнату нежным ароматом; через отворенную дверь из сада вливался теплый благоуханный воздух. Все располагало к томной неге. Однако беседу г-жи де Марсан и Жильбера то и дело пронизывали язвительные колкости, непривычные для них. Я уже упоминал, что им постоянно случалось выражать в одно и то же время и почти в одних и тех же словах свои мысли и впечатления, но в тот вечер они ни в чем не были между собой согласны и, следовательно, оба были неискренни. Эммелина произвела смотр некоторым своим знакомым дамам. Жильбер тотчас принялся восхвалять их, в ответ Эммелина подвергла их соответственно суровой критике. Сгущались сумерки, настала тишина. Вошел слуга и принес зажженную лампу; г-жа де Марсан заявила, что свет режет ей глаза, и велела поставить лампу в гостиной. Отдав такое приказание, она, казалось, пожалела об этом, встала с каким-то смущенным видом и направилась к фортепьяно.

– Посмотрите-ка табурет из моей ложи, я велела его переделать, и мне его только что принесли, – теперь я стану им пользоваться, когда буду музицировать. Сейчас я вам сыграю что-нибудь и обновлю табурет в вашу честь.

Она тихонько взяла несколько аккордов, потом потекла мелодия, и Жильбер узнал свою любимую вещь – «Желание» Бетховена. Постепенно музыка увлекла Эммелину, игра ее исполнилась страстной выразительности, руки ее бегали по клавишам с такой быстротой и силой, что невольно билось сердце, и вдруг она останавливалась, как будто у нее захватило дыхание; звуки то разрастались, то замирали. Никакие слова не сравнятся в нежности с языком музыки. Жильбер стоял близ Эммелины, и время от времени ее прекрасные глаза устремляли к нему взгляд, словно о чем-то спрашивали его. Облокотившись на фортепьяно, Жильбер смотрел на нее, и оба боролись с охватившим их волнением, как вдруг довольно забавное происшествие оторвало их от сладостных грез.

Табурет, на котором сидела Эммелина, вдруг сломался, и она упала на пол, к ногам Жильбера. Он бросился к ней, протягивая руку; Эммелина, смеясь, поднялась с его помощью; Жильбер был бледен как смерть, он боялся, что она сильно ушиблась.

– Да полно вам, – сказала она. – Дайте-ка мне стул. Можно подумать, что я упала с шестого этажа.

Она заиграла кадриль, пальцы ее бойко бегали по клавишам, а сама музыкантша подтрунивала над волнением и испугом своего слушателя.

– Но ведь это же так естественно, что я испугался, когда вы упали, – сказал он.

– Полноте! – заметила она. – Просто у вас нервы не в порядке. Уж не думаете ли вы, что я вам признательна за ваши страхи? Сознаюсь, упала я очень смешно, но я нахожу, – сухо добавила она, – что ваш испуг еще смешнее.

Жильбер несколько раз прошелся по комнате, а звуки кадрили под пальцами Эммелины становились все менее веселыми. Она почувствовала, что своими насмешками больно задела его. От волнения он не мог говорить. Он возвратился на прежнее свое место и встал, облокотившись на фортепьяно; на глазах у него появились слезы, он не мог сдержать их. Эммелина тотчас встала и, забившись в дальний угол, села там в молчании. Жильбер подошел к ней, упрекая ее за суровость. На этот раз она не могла вымолвить ни слова и сидела не шевелясь, во власти невыразимого волнения; он взялся было за шляпу, хотел уйти, но не имел сил решиться на это; он сел подле Эммелины, она отвернулась и повела рукой, как будто хотела сказать: «Уходите»; он схватил ее руку и прижал к своей груди. В это мгновение раздался звонок у входных дверей. Эммелина бросилась в другую комнату.

На следующий день Жильбер вновь очутился в особняке Марсанов и заметил, бедняга, что идет туда, лишь в ту минуту, когда позвонил у дверей. По опыту прошлых своих увлечений он опасался, что г-жа де Марсан встретит его сурово, с видом оскорбленного достоинства. Он ошибся: Эммелина была очень спокойна, снисходительна и сразу сказала ему, что ждала его. Но тут же она с твердостью заявила: