Любовь Полищук. Безумство храброй

Люба настолько далеко отплыла от берега, что остановилась и медленно повернула назад. На плавание в море, на раздумья с ним она выделяла в день не более часа. Осторожность появилась? В какой-то мере. В холодной воде утихает любая боль, лучше думается. Недавно дочка сделала ей замечание, что она бывает груба по отношению к некоторым своим гостям. Потом, как правило, извиняется за бестактность, но лучше вообще не доводить общение до конфликта. Маша права. Взрослеет и умнеет на глазах. Ее самовыражение еще впереди. А мама по-прежнему доверчива ко всем людям. Появилась возможность приглашать и достаточно угощать людей – она и зовет их к себе домой. Чем шире застолье – тем лучше. Наивность – замечательная черта человека, и тем более артиста. Воспринимать всех людей идеальными – самый лучший кайф для Любы. Но когда сидишь с ними за одним столом и видишь, что пригласила человека, далекого от искусства, с которым даже тонко пошутить нельзя, который пришел к тебе не для задушевной беседы, а для того, чтобы нажраться и напиться и потом хвастаться друзьям, что гулял у самой Любы Полищук, то такой человек начинает вызывать отвращение, и Люба без всякой осторожности говорит ему то, что о нем думает. И совершенно зря. Ему ее слова не помогут, а обиду вызывают. А он гость. Сама его пригласила. Приходится извиняться. Зато хорошо, когда за столом собираются свои люди, настроенные с тобою на одну волну. Люба только недавно заметила, что их становится все меньше и меньше. Куда деваются? То ли уезжают в другие страны? То ли мельчают душой, замороченные заботами и нуждой? То ли постепенно вымирают? Люба вдруг подумала о том, как мучился больной мамонт, осознавая, что он умирает и что он – последний. Сжало сердце. Но вряд ли от сожаления к мамонту. Подобное случалось с нею и раньше. В более молодые годы. Боль в спине отдавалась в сжатии сердца.

Коллеги знали о ее мучениях. Соболезновали. Окружали заботой. Один режиссер поставил в ее гримерной кушетку, а на нее положил доски. Весь антракт Люба лежала на этих досках, снимая боль и успокаивалась. Режиссер заботливо суетился вокруг. Даже предлагал продлить антракт. Другие актеры и гримерши не без интереса бросали тревожные взгляды в ее сторону. Но никто, ни разу не вызвал врача к ней, не устроил, наконец, скандал ей самой по поводу легкомысленного отношения к своему недомоганию. Теперь она поняла – коллеги боялись, что сорвется спектакль, на который проданы все билеты, что придется отменять следующие тоже аншлаговые представления. А она млела от их заботы. Поднималась, иногда через силу, и дорабатывала спектакль, не сбавляя ни мастерства, ни темперамента. Тут окружающие не виноваты. Она не любила, просто не могла играть плохо. И, чего скрывать, радовалась аплодисментам, цветам, поздравлениям с успехом. И на следующий день, опять недомогая, несмотря на укоризненные взгляды Сережи, нехитрые намеки сделать перерыв в спектаклях, хотя бы на неделю, снова рвалась в театр, бросая взгляд на часы и боясь опоздать к началу. Театр стал неотъемлемой частью ее жизни, и она не могла оторваться от него, как от сладостного наркотика. Пожалуй, она всегда была фанаткой искусства. Даже еще в эстрадной студии. Если бы не ее невероятная страсть к театру, то могла бы сорваться с верного творческого пути. Один чиновник из Комитета кинематографии как-то, будучи подшофе, признался ей: – Любаня, если бы ты знала, сколько твоих кинопроб забраковали, то спилась бы к чертовой матери!

– А я догадываюсь, – посуровела Люба.

– Не-а-а, – покачал головой чиновник. – Не знаешь! И это хорошо!

Люба расположилась на волнах, мерно покачивающих тело.

Жаль, конечно, что слишком часто браковали. Но один раз промахнулись, и она стала лауреаткой мирового кино в Сан-Франциско. Очень удачная роль, в прекрасном фильме. Еще бы две-три таких удачи не помешали бы. И жаль, что в своем, вроде бы родимом кино настоящую роль, судьбу героини, лишь в том фильме удалось сыграть. И слава богу. Эту роль у нее уже никто не отнимет. Даже люди с самыми высокими привилегиями.

Рядом в Любой запрыгала пара молодых дельфинов.

– Играют, – улыбнулась она. – Лишь бы не попали в дельфинарий, что начали строить в Коктебеле. Может быть, там и рыбы им достанется больше, и воду чаще менять будут, но все равно жить в клетке, по чужой указке выполнять прыжки и только за это получать рыбешку – недостойно даже животных.

Дельфины закружились вокруг Любы и затем направились к берегу, но, увидев, что она не последовала за ними, вернулись обратно.

Люба посмотрела на небо. Со стороны горы Карадаг на поселок медленно надвигалась огромная черная туча.

– Предупреждают меня об опасности, – догадалась Люба. – Спасибо, милые, но меня не пугает ни дождь, ни гроза. Более промокшей, чем сейчас, не стану. Отмоюсь от соли дождевой водой.

Через несколько минут поток воды обрушился на Любу, стали круче волны, они поднимали ее вверх и опускали вниз, накрывая с головой. Внезапно небесный поток воды истощился, и вспыхнуло солнце.