Любовь Полищук. Безумство храброй

Мой любимый писатель Михаил Афанасьевич Булгаков утверждал словами одного из свои героев о том, что «рукописи не горят». Не думаю, что он считал, что так происходит со многими рукописями в реальности. Обожествляемый им писатель Николай Васильевич Гоголь самолично спалил второй том «Мертвых душ». Сам Михаил Афанасьевич уничтожил свои первые пять пьес, считая их несовершенными и не достойными внимания зрителей. Одну из них – последнюю – мне удалось найти в виде суфлерского текста во владикавказском драматическом театре. Пьеса называется «Сыновья муллы», один из которых после революции примкнул к большевикам, другой остался белым офицером. Но после откровенной беседы братья решают не воевать друг с другом, а вместе создавать для людей, независимо от своей партийной принадлежности, более лучшую жизнь.

Под словами «рукописи не горят» Михаил Афанасьевич, вероятно, подводил философский и мистический смысл, по крайне мере русскую пословицу: «То, что написано пером, не вырубишь топором».

Если с сохранностью рукописей и документов дела обстояли более-менее благополучно, то воспоминания современников, если не записывались, то постепенно, но постоянно исчезали из сознания людей. И в этом не было ничего удивительного. Склероз, различного рода сотрясения мозга и другие болезни делали свое черное и непоправимое дело. Лишь единицам из людей удавалось сохранить до преклонных лет чистоту ума, ясность мышления и события прошедших лет, даже в их деталях и мелочах. Я знал такого девяностолетнего москвича, собирателя художественных произведений, картин начала века, кстати, инженера по профессии, знавшего о Москве буквально все – по крайней мере кто где жил до революции и позже, и что кому принадлежало. Он рассказывал мне, что на Поварской улице в здании нынешнего немецкого консульства жил глава еврейских богоугодных заведений, после революции или убитый, или успевший смотаться за границу. А во дворе, на противоположной стороне, располагалась конка, а позже там же был оборудован спортивный зал общества «Спартак», где к летнему сезону готовилась истинно народная команда страны, куда приходили ребята из московских дворов, ребята талантливые и бескорыстно преданные спорту, получавшие за свой нелегкий труд зарплату среднего рабочего.

Это уже было при мне: Рязанцев, Тимаков, Огоньков, Жмельков, Масленкин, Парамонов, Нетто, Татушин, Исаев, Симонян, Глазков, Сальников, Дементьев, Ильин, Крутиков… Спортивные кумиры моей юности. Во главе со своим капитаном, центральным защитником Василием Соколовым и тренером, выигравшим с ними в 1946 году Кубок СССР, эстонцем Альбертом Вольратом, о котором, увы, ныне даже в Эстонии забыли.

Жизнь простых людей, даже популярных футболистов была скромнее и честнее, когда Любаша Полищук появилась в Москве. И моя юность состоит из неотъемлемых воспоминаний и о спорте, и о незабываемой прелестной и доброй красавице из Омска, приехавшей покорять театральную Москву, если поначалу не актерским мастерством, то красотой и оригинальностью – это уже точно.

Мы расстались на недолгое время, чтобы вскоре приступить к написанию номера, с которым Люба Полищук должна была и, как я считал, удачно, если не блестяще предстать перед московскими зрителями, в том числе на центральной московской площадке – эстрадным театром сада «Эрмитаж». Выступить там – считалось престижным для актера самого высокого ранга. Лет двадцать тому назад этот деревянный, плотно собранный театр из мореного карельского дуба, простоявшего более полувека и готового отработать еще дольше, сгорел. И спасти не успели, не спешили. То ли по халатности, то ли, как обычно говорится, – от короткого замыкания, то ли по умыслу дельцов, желавших разместить на освободившемся месте торговые точки.

Но Люба Полищук, как она рассказывала мне, успела выступить там с программой «На эстраде – омичи». И интуитивно почувствовать, на какую святую для артистов сцену она выходила. Некоторые артисты оставили на стенах гримерных свои автографы. Я их кратко расшифровал Любе.