Любовь поры кровавых дождей

— Тогда мы были в большой цене, — улыбаясь, рассказывал он, — каждый старался перетянуть нас на свою сторону. Недобросовестный человек мог хорошо нажиться на этом. Ведь в старину тяжбы из-за земли велись бесконечно. Я всегда держал сторону правого. Из-за этого некий Георгий Амилахвари, который жил около Гори, в селении Отарашени, чуть было на тот свет меня не отправил: подкупил чеченцев, чтобы убили меня… Где я только не был! И у князей Эристави-Ксанских, и во владениях Сацициано, и у боржомских Авалишвили, и у квишхетских Сумбаташвили, и у Дадиани, и у Гуриели, помню и Церетели, и Шервашидзе, и Чолокашвили… Интересных людей знавал, за одним столом с ними сиживал, хлеб-соль вкушал… Должен вам сказать, что считаю грузин достойнейшим народом…

Есть у меня одна слабость: стоит кому-то выразить любовь к моему родному краю, как я таю и готов расцеловать этого человека.

Вот и сейчас, когда старик с увлечением и нескрываемой симпатией говорил о моих родных местах, таких далеких и желанных, я чувствовал, что этот посторонний человек становится мне близким и родным…

Чего мы только с ним не вспоминали: тушинский сыр «со слезой», сладкий кумисский инжир, янтарные гроздья винограда «будешури», знаменитые мцхетские пирожки и, конечно, не забыли про три прекрасных грузинских города: солнечный Тбилиси, утопающий в розах Кутаиси и белый, словно лебедь, Батуми…

Но должен признаться, что наши воспоминания носили в основном «гастрономический характер», так не вязавшийся с условиями блокадного Ленинграда. Не было воды, света, дров…

За это время Тамара приготовила ужин: тонкие ломти черного хлеба, немного сала, банку американских консервов и поллитра водки.

С невыразимой радостью взирал я на крахмальную скатерть (не простыню, а настоящую узорчатую скатерть с бахромой!), на белоснежные салфетки в старинных серебряных кольцах, на вилки и ножи с вензелями, которые после военторговских алюминиевых вилок, гнущихся при малейшем нажатии, показались мне непривычно тяжелыми.

Стол был сервирован кузнецовским фарфором, хрусталем, в большой лепной китайской вазе стояла ветвь калины с красными ягодами, и мне стало казаться, что все это происходит во сне…

Тамара внимательно прислушивалась к нашей беседе, и лицо ее освещала нежная, ласковая улыбка, которую я впервые заметил, когда она была в гостях у своих коллег.

И если бы не одна горькая для меня деталь, я мог считать себя в тот день счастливейшим из смертных…

В разгар нашего застолья разгоряченный выпитой водкой хозяин (а выпил-то он всего грамм двадцать) вдруг стукнул себя по лбу, с удивительной для его возраста живостью вскочил и скрылся в соседней комнате. Вскоре он вышел оттуда с бутылкой красного вина.

— Чуть не забыл! Кавказцев надо угощать вином, водку они не любят…

— Откуда у тебя вино? — изумилась Тамара.

— Твой знакомый интендант меня балует. На прошлой неделе заходил, принес немного табака и две таких бутылки. Я не хотел брать, но он все-таки настоял на своем.

Тамара вспыхнула.

— Отец, я же просила тебя ничего от него не принимать, — в голосе ее звучала досада.

— А я и не принимаю, но он так настойчив… Вот, например, дрова. Прикатил целую машину. Я, конечно, отказался. Тогда он договорился с соседями, пообещал им половину с условием, что они распилят и поднимут дрова ко мне. Те с радостью согласились и, не спросясь меня, приволокли кучу дров… Нет, нет, слишком уж он настойчив…

— А ты не открывай ему дверь, — глухо проговорила Тамара.

Я сидел как в воду опущенный. Было ясно, что речь идет о том самом генерале, который «безумно влюблен в Тамару».

Вечер сразу же потерял для меня всю свою прелесть. В груди что-то кололо, в висках стучала кровь, мне не хватало воздуха…

Я терзался в догадках, как далеко зашли отношения у Беляевой с «настойчивым» ухажером.

Эти мысли отравили мне все настроение.

Умолк и хозяин.

Тамара сидела опустив голову.

Как они ни уговаривали меня остаться ночевать, уверяя, что мосты уже разведены, я не согласился.

Мосты и в самом деле были разведены, и всю ночь я бродил по ночному Ленинграду, утешая себя мыслью, что все равно не смог бы сегодня заснуть. Зато я выкурил весь свой запас табака.

От мрачных мыслей и никотина у меня помутилось в голове. Мне все время мерещилась Тамара и с ней этот проклятый генерал. Я отгонял, как назойливых мух, мучительные подозрения, но воображению то и дело рисовались невыносимые картины.

Я не мог сдержать стона, представляя себе Тамару в объятиях пузатого интенданта, и невольно убыстрял шаг, словно желая убежать от кошмарных видений…

Со стороны, наверно, мой бег по спящему глубоким сном городу показался бы безумным. И если я не привлекал особого внимания, то, видимо, лишь потому, что в ту пору не одна несчастная жертва войны и блокады бродила по городу в поисках дорогих теней.

Меня неотвязно преследовал образ обнаженной Тамары, к которой льнет охваченный животной страстью немолодой и некрасивый мужчина…

Эта адская ночь запомнилась мне навсегда. Я тогда впервые почувствовал, как хрупка и тонка грань между трезвым рассудком и безумием…