Любовь поры кровавых дождей

— Ну, братец ты мой, теперь тебя никакая хвороба не возьмет! — И неожиданно весело расхохотался…

Его смех ничуть меня не обидел. Я даже попытался улыбнуться в ответ.

— Вот беда материнская! Не железнодорожник, а мокрая курица! — во всеуслышание объявил капитан и ткнул меня в бок кулаком. — Обсыхай, освобождаю на весь день. Лежи и грейся. Ты, видно, здоровяк — от такой переделки любой бы загнулся. — Потом он обернулся к нашему доктору: — Займись им как следует, чтобы, чего доброго, воспаление легких не схватил. А водку давайте из моего фонда. Пусть пьет, сколько душа принимает!

Любил наш командир покрасоваться на людях: если уж заботится о ком-нибудь, так пусть побольше свидетелей это видят, а если кому нагоняй или нахлобучка, так это тоже лучше при свидетелях.

Но сердце у него было не злое. Что поделаешь, любители показухи не переведутся, пока есть на земле чины и должности. А может быть, и после. Я достаточно хорошо знал Полтавцева и потому не удивлялся его замашкам.

Он потоптался еще с минуту возле меня, потом сказал:

— Жарко тут у вас. — И по крутой лестнице паровоза спустился вниз; ему казалось зазорным подолгу находиться среди своих подчиненных. Спрыгнув на землю, Полтавцев что-то сказал офицерам, видно, сморозил какую-то жеребятину, потому что они дружно загоготали в ответ.

Жар из топки, выпитая водка, оживленные лица друзей, хохот командиров… Настроение мое заметно улучшилось.

Машинист Завидонов подробно рассказал, какую тревогу подняло на бронепоезде сообщение прибежавшего с озера деревенского парнишки.

Мне очень хотелось, чтобы он повторил свой рассказ, но я постеснялся попросить об этом…

Тогда-то, сидя перед горячей топкой в окружении своих ребят, я поверил в то, о чем, кажется, догадывался и раньше: меня любили на бронепоезде. Но за что? Спроси меня кто-нибудь об этом, я не сумел бы ответить, потому что и сам не знал, за что меня можно любить.

В сопровождении доктора я спустился с паровоза и направился к своему вагону. Стоявшие неподалеку ребята улыбались, кивали и подмигивали мне.

Полтавцев опять не удержался:

— Вот герой! Умора! Думаю, никому ночь с бабой не доставалась такой дорогой ценой! — И он смеясь добавил что-то такое, от чего все так и грохнули.

Даже я невольно улыбнулся в ответ на их хохот.

Санчасть бронепоезда располагалась в двух маленьких купе офицерского вагона. Одно из этих купе громко называлось «изолятором». Все четыре койки изолятора были аккуратно заправлены, одеяла лежали в белых конвертах с жирными черными инвентаризационными печатями. Во втором купе вместо коек на одной стене висели стенные полки, у другой стены стоял узкий белый стол со склянками и пузырьками всех размеров и никелированными коробочками. В прикрепленном к стене плоском шкафчике поблескивал хирургический инструмент.

За всю службу на бронепоезде я ни разу не попадал в санчасть.

Врач дал мне каких-то таблеток и уложил на одну из коек. И вдруг мне стало так тоскливо, словно я угодил в тюрьму. Мысли побежали одна за другой, и все мое прошлое живо пронеслось перед глазами. Но больше всего я думал об Ирине. Ее лицо как живое стояло передо мной. Никогда и ни о ком я не думал с такой сердечной болью, как о ней.

Постепенно эти мысли завладели всем моим существом. Я и сам не заметил, как смутное первоначальное желание — быть вместе с Ириной — переросло в окончательное решение.

Словно груз свалился с плеч, Я оделся. Вышел из вагона.

Бронепоезд ушел на станцию Малая Вишера для обеспечения противовоздушной обороны скопившихся там эшелонов, а меня оставили на базе. Опять, как и минувшей ночью, я был один — вне своего бронепоезда.

Я чувствовал себя сиротливо и одиноко. Что и говорить, трудно, оказывается, даже на день расставаться с боевыми друзьями…

До вечера я был свободен — бронепоезд вернется поздно. Я решил повидать Ирину, сказать ей о своем решении.

…На мое счастье, Ирина оказалась дома. Я не ожидал, что она так рано вернется с работы.

Молчаливая, грустная, она была бледней, чем обычно. Глаза смотрели тревожно, отчужденно. Мой приход не удивил ее, но, кажется, и не слишком обрадовал.

— Ты жив?.. И как тебя угораздило идти в такую погоду через озеро?! Говоришь, в деревне вырос, а сам не знаешь, когда лед сходит! Мама чуть с ума не сошла: я, говорит, его этим путем послала…

Я слушал ее упреки и радовался, ликовал, видя ее встревоженность.

«Оказывается, ты совсем уж не такой отталкивающий, товарищ Пересыпкин!» — мелькнула у меня мысль.

А когда матушка Ирины перекрестила меня, я чуть не прослезился.

— Случись с тобой беда, я бы не пережила, ей-богу! Ведь это я тебя на смерть отправила, — причитала, утирая слезы, старушка.

Слово за слово. Волнение постепенно улеглось. И тогда я понял, что плохое настроение Ирины вызвано не только пережитыми в этот день страхами, у нее были другие, более глубокие причины: сожаление, недовольство собой, возможно даже, угрызения совести…

— Где находится ваш райсовет? — спросил я Ирину, когда мы остались одни.