Любовь поры кровавых дождей

Я решил прибыть к Колоскову как фронтовой друг, а не как официальное лицо, как будто я случайно оказался на этом участке фронта и заехал его повидать…

Я не верил выдвинутым против него обвинениям. Как мог пьянствовать человек, который вообще не любил пить? Не верил и в нарушение дисциплины. Что же касается панибратских отношений с подчиненными, то я был уверен, что и здесь он не переходил границ дозволенного.

— Ура подполковнику! — воскликнул при нашей встрече Колосков. — У меня примета: с вашим появлением обязательно начинаются неприятности, но я на вас не в обиде. Я здесь так закис от бездействия, что готов на орудийном стволе повеситься. Больше месяца уже не стреляем, спим и отдыхаем, как старые клячи…

Он пригласил меня в свою опрятную и светлую землянку, обращенную в сторону густого сосняка. Жилье его было таким чистеньким и уютным, как никогда прежде. Потолок и стены оклеены свежими газетами, пол вымыт, а постель так и сверкала белоснежным бельем. Можно было подумать, что командир специально готовился к приему комиссии. На столе под белой салфеткой стоял солдатский котелок, алюминиевая кружка, две тарелки и консервная банка с сахаром.

Колосков, заметив мой нескрываемый интерес к порядку, царившему в его землянке, пояснил извиняющимся тоном:

— Что поделаешь, воевать я сейчас не воюю, значит, все внимание — боевой подготовке и вот этой ерунде, — показал он в сторону аккуратно застеленной кровати. — Садитесь, товарищ подполковник, — полуофициально-полудружески обратился он ко мне. — Правда, водки у меня нет, не дают, говорят, что наша батарея — не фронтовая единица, но чаем я вас напою отменным…

Я просил не называть меня подполковником, хотелось беседовать с ним с былой непосредственностью и сердечностью. Но Колосков не внял моей просьбе.

— Почему? — насмешливо сощурив глаза, спросил он. — Вам, должно быть, неловко, что я так и остался капитаном, а вы уже подполковник… Признавайтесь, не хотите, чтобы я чувствовал себя обиженным?

Что я мог ответить, когда это в самом деле было так!

— Пусть это вас не тревожит, потому что меня лично это беспокоит очень мало. Вы же знаете, что я никогда не гонялся за чинами и медалями, а коли так, то и чужим успехам не завидую… — Он неторопливо поднялся и крикнул: — Гаврилович, принеси-ка нам чайку, да погорячее, чтобы рот обжигал!.. — Потом он снова обернулся ко мне и проговорил, потирая руки: — Люблю горячий чай!

Я понял, что Колосков и на сей раз избегает разговора по душам. Он прятался от меня, словно улитка в свою раковину.

Немолодой ефрейтор принес чай, от меня не укрылся благодарный взгляд, который метнул в его сторону Колосков.

Но и Колосков не был бы Колосковым, если бы не перехватил, в свою очередь, моего взгляда.

— Видите ли, такой чай, как Гаврилович, не умеет заваривать никто на свете — ни русский, ни грузин! — Он громко рассмеялся.

Я воспользовался случаем и спросил:

— Неужели у вас на батарее нет ни одной женщины, которая могла бы заваривать чай? Разве это мужское дело?

Я вспомнил, что в бумагах, которые мне показали в политуправлении, Колосков обвинялся и в связях с женщинами.

— Женщины? — изумился Колосков. — На батарее, слава богу, нет женщин, батарея — все равно что корабль, женщины приносят только несчастье.

— И поблизости нет женщин вообще? — Этот вопрос прозвучал у меня как-то испуганно.

— Во всей округе духа их нету!

Таким образом, одно из обвинений отпало само по себе, тут не требовалось никакой проверки.

— Ну как вообще ваша новая батарея? — как бы между прочим поинтересовался я.

— Превосходная! — убежденно ответил он.

— А люди?

— Один лучше другого. Ребята как на подбор.

— А как с дисциплиной? Нет ли случаев нарушения, пьянства или…

— Да что вы, — прервал меня Колосков, — такого и они себе никогда не позволят, да и я не допущу.

— Какие отношения у вас с начальством? — Я не смог удержать улыбки.

— Не лучшие, — нахмурился Колосков.

— Как это понимать?

Я удивлялся про себя, что, несмотря на удивительную проницательность, трезвость и стойкость, он сохранил свою прежнюю детскую черту, которая проявилась и сейчас так же, как при его прежних стычках с руководством.

— Я знаю, что и раньше начальство вас не шибко жаловало, но, может, в этом повинна немного и ваша строптивость?

— Смотря какое начальство! Некоторые меня и прежде недолюбливали и сейчас. А сам я ценю людей, которые в каждом деле видят прежде всего суть, а потом уже форму.

— В нашем деле мы не имеем права отрицать форму и даже не можем придавать ей второстепенного значения. Тот, кто попытается это сделать, обречен на неудачу.

— Это верно, но форма форме рознь. Одна — подлинная, а другая видимая, показная. Я лично враг всякой показухи.

— Только показухи?

— Неискренности, очковтирательства, лести, самодурства, глупости и бездарности…

— Простите, но получается, что вы хвалите себя одного…

— Нет, я честен как на исповеди.

— Странно. Насколько я помню, вы не очень любите открывать перед другими душу.

— Я хочу облегчить вам вашу задачу.

— Какую задачу? Я не совсем вас понял.