Любовь поры кровавых дождей

Я тоже посмотрел на нее в упор. Наши глаза встретились, и я внутренне содрогнулся: в ее взоре я более не увидел того тепла и интереса, какие были всего несколько минут назад.

Она замолчала, снова подставив лицо встречному ветру.

Я понял, что Марина не хотела продолжать разговор.

Меня охватил страх — я чувствовал, что теряю что-то очень большое, очень ценное, очень дорогое. И, наверное, потому решил заставить ее продолжить наш разговор.

— Так о чем все же вы мечтаете?

— Как это о чем? Обо всем, что мне хотелось бы сделать или иметь, что приятно и желанно, — ответила она нехотя.

— А больше всего о чем, если не секрет?

— Больше всего? — Она сперва задумалась, потом решительно, будто только что найдя ответ, сказала: — Пожалуй, о своей профессии.

— А еще? — с напускной многозначительностью спросил я. И от этой подчеркнутой многозначительности самому стало тошно.

— Еще? — Нелидова пожала плечами. — Еще об очень многом: о будущем, о счастье, о любви… — Это слово ее вроде бы смутило, но произнесла она его твердо и отчетливо. — Да я сама не знаю, о чем еще!

— Вот вы говорили о профессии. У вас уже есть профессия?

— Еще нет, но скоро будет. Я перешла на четвертый курс, буду учительницей.

— Учительницей? — удивился я.

— Почему это вы так удивляетесь? — спросила она, и в ее интонации я почувствовал обиду.

— Н-не знаю… — Сейчас мне и самому показалось непонятным мое удивление.

— В том-то и все горе! Самую благородную, самую необходимую, самую трудную профессию мы считаем неинтересной и вроде даже никчемной. Гонимся за всякими модными специальностями, которые ведут к славе, к известности, а то, что насущно, остро необходимо, мало кого беспокоит. Когда студенты оканчивают институт, тех, кто лучше себя проявил, оставляют в аспирантуре, менее достойных, менее знающих направляют в школу! И, представьте, у них хватает нахальства идти в школы, работать с детьми! Им самим невдомек, какое зло они совершают… И если никто этим не займется, в скором будущем у нас будут всевозможные специалисты: и математики, и физики, и инженеры, и не знаю еще кто, а вот настоящие люди не вырастут, человечности не станет, ведь основу-то ее закладывает школа.

Нелидова с таким жаром, с таким увлечением говорила о школе, о воспитании, о педагогах, о подходе к детям, что я слушал ее и диву давался. Меня поражало, как не погасили в ней этого жара, этой увлеченности все испытания и тяготы фронта, постоянная смертельная опасность…

Ночью, лежа на своей жесткой койке в одежде, которую, казалось, мне никогда уже не снять, я снова и снова думал об этом разговоре.

И вправду было удивительно: с первого дня войны не раз вспоминалась мне школа, мои одноклассники, педагоги, но никогда не размышлял, не думал я о нуждах и заботах школьного обучения, никогда не волновало меня то, о чем так печалилась эта удивительная девушка.

«Она сражается на фронте, и в то же время заботится о делах мирной жизни, — думал я. — Причем первое делает не хуже моего, а во втором разбирается лучше меня. Поди и говори после этого, что она женщина, слабое создание, а я — мужчина, сильный пол».

Не знаю почему, но я испытывал угрызения совести.

Мне казалось, что я проглядел, упустил что-то важное, не проявил нужного внимания, ума, чуткости. А это чувство самое тягостное, беспрестанно скребущее сердце…

Так бывает, когда встретишься с человеком богатой души и не можешь оказаться на нужной высоте. И тогда ты сам себе кажешься маленьким, жалким, никудышным, и чувство неудовлетворенности и недовольства собой грызет, точит тебя, как червь…

Но случались и такие минуты, когда Нелидова и Еремеева оказывались не в силах превозмочь свою чисто женскую слабость.

Однажды, когда орудийные расчеты находились на политинформации, я услыхал какие-то странные звуки, доносившиеся с той стороны, где был «шатер» наших девушек.

Тихонечко подошел я поближе и прислушался. Кто-то горько плакал, всхлипывал, как ребенок.

Любопытство одолело меня; я быстро приподнял края брезента и увидел поразительную картину: Нелидова и Еремеева, сидя рядышком и обнимая друг друга руками за плечи, раскачивались из стороны в сторону и плакали навзрыд.

Что-то дрогнуло и оборвалось у меня в сердце.

Меня охватила такая острая жалость к девушкам, оторванным от родного очага, будто обе они были мне родными сестрами или дочерьми.

«Господи, да что же это они?..» — с болью думал я, не находя видимой причины их горьких слез и не зная, как утешить.

Я быстро отошел и остановился неподалеку. Мне не терпелось узнать, что же случилось.

Прошло немного времени, и девушки пригнувшись вылезли из своего обиталища.

Двигались они медленнее, чем обычно, и как-то неуверенно.

Одернув гимнастерки, опасливо огляделись вокруг и, заметив меня, смутились.

Еремеева бросилась к лесенке и торопливо спустилась с платформы. Нелидова, которая вообще была намного смелее своей подруги, тоже хотела спуститься, но, заметив, что я направляюсь к ней, передумала, остановилась и подождала меня.

Глаза у нее были красные, веки опухли.

— Почему вы плакали? — в упор спросил я ее.