Любовь принцессы

Эта женщина небольшого роста, из джентри — мелкопоместных дворян, всегда носившая матерчатые туфли на шнуровке и шаль, родилась в эпоху, когда долг ставился превыше всего, и в особенности — ваших личных мечтаний и желаний. Отец ее, дантист, был человеком сильным и добрым. Умный и образованный, обязанный своими познаниями исключительно самому себе, он самостоятельно выучился игре на рояле настолько хорошо, что устраивал виртуозные концерты, служившие редкими отрадными минутами в их суровой, скромной жизни.

Именно от него Ширли унаследовала неимоверную силу духа, с течением лет накапливая в себе внутренние резервы. Она знала, что такое быть бедным; и напряжение прежней жизни никогда не оставляло ее. Словно даже в хорошие времена не могла она сбросить с себя жесткое бремя забот, постепенно подтачивавших ее отважный, боевой дух.

К счастью, она переняла от отца его цепкую деловую хватку и, перебравшись в Девон, стала содержать конюшни для верховой езды, так как прекрасно разбиралась в лошадях. Это занятие снискало ей прочную репутацию. Благодаря военной аккуратности ее супруга, двор и конюшни содержались в образцовом порядке, все всегда на своем месте и в идеальной чистоте, и всем было известно, что никто в их семье не сядет в седло, если его башмаки не начищены до блеска.

Ей и в голову не могло прийти предпочесть свои интересы интересам семьи. Безгранично добрая, никогда не думавшая о себе, она никогда не высказывала вслух своих собственных опасений, если это не касалось дела. Для нее всегда на первом месте стояли муж и дети, в отношении себя она была крайне нетребовательна. Если они в чем-то нуждались, то это непременно должно было быть удовлетворено, даже если из-за этого она лишалась самого необходимого. Сердечная радость, которую она испытывала, видя, что они растут такими заботливыми и милыми, искупала любые жертвы.

Не приходилось сомневаться, что если своих дочерей Кэролайн и Сиру она любила и готова была защищать, как львица своих львят, то любовь, которую она испытывала к Джеймсу, была иного рода. То, что у них особые отношения, никогда не обсуждалось, но это все понимали. Может быть, она видела в нем средоточие тех качеств, которых недоставало ее супругу.

Она была достаточно благоразумна, чтобы не душить его своей любовью, но, предоставляя ему свободу и ничего от него не требуя, удерживать при себе.

У них были те редкие свободные отношения, которые не требуют заявлений о себе. Если Джеймс возвращался домой усталый и раздраженный, она знала об этом тотчас же. Проворно подав ему все необходимое, она тихо удалялась в тень, оставив советы при себе на будущее, когда он будет готов внять им. Она знала о его склонности к долгому, хмурому молчанию и часто в его присутствии вдруг спохватывалась, что уже несколько дней толком не общалась с ним. Но она могла быть совершенно спокойна, зная, что скоро он снова станет самим собой.

Джеймс прекрасно сознавал меру ее жертвы. Его благодарность и безграничная любовь к ней сопровождались острыми уколами совести. При одной мысли, что его могут счесть «маменькиным сынком», он сжимал кулаки от обиды и злости, но в то же время чувство вины перед матерью свивало тонкие нити его привязанности к ней в прочный канат.

Он воспринимал как должное весьма формальную манеру общения родителей. В их доме проявления чувств не одобрялись, считались чем-то недостойным, и потому никаких признаков крушения их брака он не мог заметить. Конечно, ни одному из родителей и в страшном сне не могло бы прийти в голову посвятить его в тайны своих отношений. Им приходилось продолжать семейный спектакль с самыми веселыми и бодрыми лицами. Копание в своих чувствах, как занятие вульгарное и никчемное, не признавалось. Проявить же слабость было и вовсе немыслимо. Это означало признать поражение.

Он мог смутно догадываться о том, что отношения между родителями становятся все более напряженными, но к объявлению об их разводе оказался совершенно неподготовленным. В то время он отбывал службу во Франции в Национальной школе верховой езды, по шесть часов в день проводя в седле. Он провел счастливый год в маленьком домике близ Сомюра в Фонтевро л’Аббэ, где, как он любил рассказывать друзьям, был похоронен Ричард Львиное Сердце. А в начале лета, возвращаясь домой на время коротких каникул, он условился со своими сестрами о встрече в Бадминтоне, куда он сопровождал группу французских наездников, чтобы познакомить их с английским искусством верховой езды.

В первые же минуты встречи сестры позвали его выпить по бокалу шампанского в павильон, и там, в весьма характерной для них манере, попросту, без драматических эффектов и истерики, они сообщили ему, что их отец покинул мать.

Еще не успев хорошенько осознать случившееся, Джеймс бросился к матери. Он слишком любил обоих родителей, благоговел перед ними, чтобы устанавливать степень вины за случившееся каждого из них. Он знал лишь одно, и лишь одно имело значение: матери больно и без всяких «зачем» и «почему» он должен облегчить ее боль.