Любовь Психеи и Купидона

Пускай на память вам придут
Во[25], Лианкур[26] и их наяды,
Ну, и прибавить можно тут
Рюэль[27] и все его каскады.
Затем вообразите: бьет
За водометом водомет
В лазурь небес струей высокой,
Каналы тянутся далеко,
По берегам цветут нездешней красоты
Деревья мирт и роз — деревья, не кусты.
За полосою полоса,
Да здесь их целые леса,
Леса, где круглый год слышны,
Как в мае, трели Филомелы.[28]
У нас же всё она отпела,
Едва пришел конец весны.
В дубравах сказочной страны
Немало и других певуний голосистых,
Но не бывает там зловещих хищных птиц,
Цветы алеют у криниц,
Амур царит в пещерах мглистых.
Здесь нимфы резвые живут,
Но дружбу с нимфами ведут
Одни лишь кроткие зефиры:
Отсюда изгнаны сатиры —
Долой поклонников таких!
Они Психее нежной гадки:
Противно ей и видеть их
И вспоминать про их повадки.
С Помоной[29] в рощах золотых
Роскошеством даров своих
Всегда соперничает Флора,
Никак не разрешить им спора,
И льют они поток щедрот
Сюда четыре раза в год.
Работать на полях не нужно,
Всё зеленеет, зреет дружно,
И надо всем свежи, легки
Блаженно дышат ветерки.

Психея сначала гуляла только по саду, не решаясь забираться в лес, хоть ее и уверяли, что она может встретить там лишь дриад, но ни одного фавна. Затем, однако, она стала смелее.

Однажды, привлеченная красотой какого-то ручейка, она незаметно для себя устремилась вверх по его извилистому руслу. Блуждая так, она добралась до его истока. Им оказался довольно просторный грот, где в водоем, созданный руками природы, стекала по каменному ложу серебряная струйка воды, навевавшая своим журчанием сладостный сон.

Психея не удержалась и вошла в грот. Пока она осматривала его уголки, свет, который все время ослабевал, вдруг совершенно померк. Тут было от чего затрепетать, но Психея просто не успела испугаться: ее сразу же успокоил хорошо ей знакомый голос — то был ее супруг. Он приблизился к ней, усадил ее на — замшелую скамью, поцеловал ей руку и, опустившись к ее ногам, сказал со вздохом:

— Значит, лишь красоте ручейка обязан я столь приятной встречей? Но зачем я обязан ею не любви? Ах, Психея, Психея! Вижу я, что моя страсть и твоя юность еще не столковались между собой. Если бы ты умела любить, то искала бы тишины и одиночества более усердно, чем ты теперь избегаешь их. Ты стремилась бы в дикие пещеры и скоро усвоила бы, что из всех мест, где приносятся жертвы богу влюбленных, ему милей всего те, где можно приносить ему такие жертвы тайком. Нет, ты меня не любишь!

— Но кого же, по-твоему, должна я любить? — спросила Психея.

— Мужа, — был ей ответ, — которого ты представляешь себе таким, каким желаешь, и которому можешь приписать такую красоту, какая тебе угодна.

— Да, но она, быть может, не соответствует действительности, — возразила красавица. — Тут открывается большой простор для фантазии. Я слышала, что не только каждый народ, но и каждый человек имеет свои особые пристрастия. Амазонка вообразила бы себе мужа, красота которого может привести женщину в трепет, — мужа, подобного Марсу, ну, а я вообразила бы себе супруга, похожего на Амура. Женщина меланхолическая наделила бы своего избранника серьезным характером; я же, склонная к веселью, представила бы себе его весельчаком. Думаю, что тебе было бы приятно, если бы я мысленно наградила тебя хрупкой красотой, хотя, возможно, была бы неправа.

— Как бы то ни было, — заметил муж, — ты, наверно, не дожидалась этой минуты, чтобы наделить своего супруга соответствующим обликом. Прошу, скажи мне, на кого я похож?

— В моем представлении, — продолжала красавица, — выражение твоего лица исполнено нежности, но в такой же мере и лукавства: тонкие черты лица, улыбающиеся и живые глаза, вид возмужалый и вместе с тем юный, на этот счет невозможно ошибиться. Но я не знаю, эфиоп ты или грек; когда я наделяю тебя совершенной красотой, мысль о том, что ты «чудовище», отравляет мне всю радость. Вот почему мне кажется, что было бы проще и лучше всего дозволить мне тебя увидеть.

Муж пожал ей руку и с великой нежностью прошептал: