Любовь тигра

Наверное, не каждому так везло, как мне? Но, я думаю, каждому. Каждому полагалось в жизни пространство для жизни его души, но не каждый, наверное, имел смелость — и одиночество, и отчаяние для того, чтобы надолго туда углубиться. Я — смог, решился, с отчаянием, ясно осознавая, что все дальше ухожу от суровой реальности.

Это бесконечное лето кончилось, я снова оказался в квартире, слегка незнакомой после ремонта, гордо и независимо ходил по нашей комнате, вытянутой вверх и вдаль, к большим белым окнам, с симпатией (живое, отдельное существо) смотрел на высокую светло-зеленую, гулко булькающую батарею, поднимающуюся от пола почти до потолка, чувствуя, что тайная жизнь этой батареи доставит мне много удовольствия, станет центром моего существования. Я уже предчувствовал суровую зиму, собранно готовился к ней, четко соображал, к чему притулиться.

Так окруженный партизан перебирает остатки боеприпасов — такого рода ассоциации были характерны для той поры, хотя, помнится, до школы я ничего не читал.

Помню нарисованную мной уточку на сером клетчатом листке — первое задание на первом уроке, выполненное мной удивительно скромно и убого, — уточку эту с трудом можно было разглядеть, она занимала не более одной клеточки в углу листа, была бледно выведена карандашом и слегка размазана.

Помню небрежную красную тройку на моем листке, который я дрожащими руками разыскиваю среди кипы других. Я гляжу на свою почти стершуюся уточку, на размашисто-небрежную тройку, явно на большой скорости поставленную учительницей, и с замиранием сердца чувствую: здесь никто не знает, что я — это я, промелькнувший смятый лист с неразборчивой уточкой — это все, что знают и что хотят знать обо мне — большее не интересует тут никого.

Гвалт и уверенные передвижения толп учеников, уже откуда-то давно знакомых друг с другом, уже уверенно знающих, что нужно. Да, чувствуется, люди давно уже живут конкретно, твердо знают, что и куда — занимались не той неясной ерундой, которая занимала меня... И вот теперь они знают и умеют все, я же не имею ничего, кроме нелепых видений и фантазий. Расспрашивать сейчас у них — значит сделаться изгоем в этой уверенно-горланящей толпе — и так к этому идет, скоро меня увидят и разоблачат. Я удаляюсь, уединяюсь, сладко-испуганно застываю: ну хоть бы еще два дня, еще хотя бы урок никто не обращал бы внимания на меня!

Но вот учительница, черноволосая и толстая, которой, понятно, негоже терять время и пора уже четко разбираться в нашей толпе, разделяя ее — так удобнее — на верхних и нижних, произносит насмешливо-издевательски (подхалимски становясь своей среди наглых и громогласных):

— А вот эту портянку... ученика Попова... надо бы повесить на выставку!

Все, оживленно хохоча, поворачиваются за ее взглядом ко мне, на лицах ликование, торжество — долгожданное разделение по категориям началось, и не они — ура! — оказались внизу, а этот вот тип, который все время молчит и ходит один. Ура! Они наверху! Смыкаясь с торжествующим большинством, учительница подчеркнуто-брезгливо, двумя пальцами берет мою тетрадку, несет к моей парте и, разведя пальцы, роняет тетрадку передо мной — общее ликование нарастает, учительница нашла с классом общий язык!

Потом — уют, долгожданное тепло дома, который теперь воспринимается с каким-то надрывом. И снова — промозглое утро, и ощущение тревоги от круглых ламп, свет которых мешается со светом улицы, создавая сочетание дикое, нечеловеческое — ни в одном жилье такого не может быть, а в школе, где о хорошем не думают, такое смешение двух враждебных светов — дело обычное, мучительно-обязательное, назидательно-вредно устроенное учительницей под предлогом того, что в классе темновато.

Зачем же делать так вредно, да еще нарочно — я в отчаянии застываю, убитый этим злобным неуютом, который, как я понимаю, запрограммирован здесь.

Потом вдруг, при сбегании с лестницы, фигура отца, его колени, и его руки на моей голове. Потом — дом, зеленая бумага на столе, лампа, греющая левую половину головы, и голос отца:

— Ну давай, поглядим, что за ужасы там такие?

Я рисую палочки — он смеется, я убегаю в крохотную темную комнату, он там находит меня, большой и теплый, и несет меня, весело брыкающегося, к настольной лампе.

Потом — яркая белая зима, я словно впервые поднимаю голову, почти уверенно озираюсь по сторонам, вижу — впервые, кажется, высокую белую церковь с зеленым куполом и тусклым крестом, округло обставленную вырывающимися из белого пушистого снега черно-смоляными толстыми стволами пушек и свисающими цепями. В ранце у меня листок — почему-то отдельный от тетради с написанными крупными буквами «ЛЫЖИ ЛЫЖИ ЛЫЖИ» и с нацарапанной цепляющимся пером с красными брызгами цифрой 5.

— Молодец... на лыжах пятерку догнал! — положив мне на плечо теплую ладонь, произносит отец, и я ликую.