Любовь, только любовь

Катрин осторожно прошлась по толстому ковру с узором из черных и темно-красных тонов, который, как она могла бы с удивлением узнать, только что был привезен из далекого Самарканда на борту огромной генуэзской каравеллы, все еще стоящей в гавани в Дамме. Мимоходом она поймала свое отражение в большом зеркале: девушка с блестящими глазами и взъерошенными волосами, сияющими ярче, чем золоченые стены. Однако ее разорванное платье открывало больше обнаженного тела, чем было допустимо. Смутившись внезапно при мысли, что все эти люди видели ее настолько неподобающе одетой, она бросилась искать кусок ткани или еще что-нибудь, чтобы закрыть плечи и грудь, но не смогла найти ничего и примирилась с необходимостью прикрывать свою полуобнаженную грудь руками.

Внезапно она почувствовала усталость и сильный голод. Катрин относилась к тем здоровым людям, на аппетит которых не могут повлиять даже самые жуткие бедствия. Но в этой искусно замурованной комнате с невидимыми дверями не было абсолютно ничего съестного. Глубоко вздохнув, она расположилась в одном из кресел с высокой спинкой из резного черного дерева, стоящих друг против друга по обе стороны камина. Они были достаточно уютны, благодаря толстым, набитым пухом подушкам из черного бархата с золотыми кистями. Наслаждаясь уютом, Катрин свернулась в кресле, как кошка, и, поскольку не могла найти себе лучшего занятия, вскоре уснула. Будущее волновало ее гораздо меньше, чем страшные треволнения, которые обрушились на бедного дядюшку Матье. Не могли же ее доставить в такую прелестную комнату только для того, чтобы затем послать на эшафот!

Она проснулась после продолжительного сна мгновенно, как от толчка, подсознательно уловив чье-то присутствие. Перед ней, заложив руки за спину и слегка расставив ноги, стоял высокий худощавый молодой человек. С криком удивления и тревоги она вскочила на ноги и застыла, со страхом глядя на вошедшего. Это был не незнакомец, а герцог Филипп собственной персоной.

Он сменил свои старомодные доспехи на короткий черный бархатный дублет и того же цвета чулки, подчеркивающие его длинные, тонкие, но мускулистые ноги. Голова его была обнажена, и белокурые волосы над ушами подстрижены очень коротко. Строгий костюм только подчеркивал молодость его лица. Без сомнения, ему не могло быть более двадцати шести лет. Он улыбнулся.

Эта улыбка стара шире, когда Катрин, все еще полупроснувшаяся, отвесила неловкий реверанс и воскликнула:

— О сир!.. Я прошу прощения…

— Ты так крепко спала, что я не решился тебя разбудить; И не нужно просить прощения. Это было очаровательное зрелище.

Порозовев от смущения, Катрин заметила, как светлые глаза Филиппа неторопливо оглядывают ее, и, вспомнив, в каком она виде, торопливо прикрыла грудь руками. В ответ на этот внезапный приступ скромности герцог отступил на несколько шагов и слегка пожал плечами.

— Что ж, моя прелестная возмутительница спокойствия. Прежде всего, кто ты?

— Ваша пленница, сир.

— А кроме того?

— Больше ничего… раз вы так фамильярно обращаетесь ко мне на «ты». Я не из знатного рода, но и не низкого происхождения. Я не служанка. И то, что я арестована, еще не значит, что со мной можно так обращаться.

Полуудивленная, полузаинтересованная улыбка скользнула по бледному лицу Филиппа. Удивительная красота девушки поразила его с самого начала, но теперь, когда он познакомился с ней поближе, он был под впечатлением чего-то большего, от того прирожденного достоинства, которое он не ожидал найти. Тем не менее он отнюдь не намеревался дать ей это заметить и с улыбкой, больше похожей на насмешку, сказал:

— В таком случае я должен просить вашего прощения, барышня. Но не были бы вы так добры сказать мне свое имя? По-моему, я знаю всех хорошеньких девушек в городе, и все же вас я никогда не видел.

— Не надо звать меня барышней, сир. Я ведь сказала, что я не барышня. И я не живу в этом городе. Я приехала со своим дядей покупать ткани…

— Тогда откуда же вы?

— Я родилась в Париже, но живу в Дижоне с тех пор, как ваши друзья и Кабош повесили моего отца, золотых дел мастера с моста Менял.

Улыбка исчезла с лица Филиппа, и его губы сжались в тонкую линию. Положив ногу на угол сундука, он наполовину сел на него и начал теребить лепестки стоящих там роз.

— Из арманьяков, так? Вот почему вы устраиваете беспорядки во время процессии? Такие люди, как вы, должны понимать, что они приезжают на собственный страх и риск, моя прелесть. В самом деле, учитывая, что вы принадлежите к партии, которая погубила моего возлюбленного отца, это кажется до странности безрассудным поступком.

— Я — не из арманьяков! — вскричала Катрин, вспыхнув от гнева. Пренебрежительный и несущий в себе угрозу тон герцога стал выводить ее из себя. Она не чувствовала к нему ни малейшей симпатии… Хриплым от ярости голосом она продолжала: