Читаем Любовь - только слово полностью

Любовь - только слово

Мадемуазель Дюваль никогда не улыбается. Она корректна, но совсем не дружелюбна. Она отличная учительница, но ей не хватает сердечности.

Мадемуазель Дюваль имеет авторитет. Молодые люди чрезвычайно вежливы с ней. Она, честно говоря, не замечает этой вежливости. Мадемуазель преподает нам так, как будто бы мы куклы, а не люди. Кажется, что она вознамерилась сразу же после своего появления воздвигнуть невидимую стену между собой и другими.

Уже через полчаса на первом занятии Ноа тихо говорит мне:

— Я думаю, что мадемуазель Дюваль очень несчастна.

— Отчего?

— Этого я не знаю. Я спрошу у нее.

Он спросил ее очень скоро, сразу же после обеда. Вечером, когда мы лежим в своей комнате в кроватях, он сообщает Вольфгангу и мне о том, что из этого получилось.

— Прежде всего, по ее мнению, я допустил дерзость. Она хотела убежать. У меня было такое чувство, и это было правильно. Я что-то сказал. Она остановилась. И потом рассказала мне все.

— Что же она тебе рассказала? — спрашивает Вольфганг.

— Одну минуту, — говорю я. — Что ты рассказал ей?

— Что я еврей. И весь мой народ уничтожен. Вообще-то я этого никогда не делаю. Но у меня было чувство…

— Какое чувство?

— Что с ней произошло нечто подобное. Нечто подобное.

— Что?

— Ей тридцать шесть лет. В 1942 году ей было восемнадцать. В Нимесе один из участников движения сопротивления расстрелял пятерых немецких солдат-ополченцев. В ответ на это немцы расстреляли сто французских заложников. Среди них оказались отец мадемуазель Дюваль и ее брат. Мать умерла через пару лет.

Вольфганг тихо шепчет.

— Тогда мадемуазель Дюваль поклялась никогда не ступать на землю Германии, никогда не говорить ни с одним немцем и не подавать ему руки. Она держалась так долго. Сейчас наступил конец.

— Почему?

— Во Франции она не могла устроиться учителем французского языка. Для работы на производстве она слишком слаба. Не переносит ни жары, ни холода. Если бы она не приняла предложения доктора Флориана, то ей просто пришлось бы голодать. Мне кажется, что у нее одно-единственное приличное платье, в котором мы ее сегодня видели. Может быть, есть еще одно. А вы обратили внимание на ее обувь?

— Да, — говорит Вольфганг. — Обувь ужасная.

— Конечно же, она появилась здесь на несколько недель позже не из-за властей или квартиры. Ее пугала мысль о необходимости ехать в Германию. Она не сказала мне этого, но я себе это представляю.

— И я себе тоже, — говорю я. — Но в конце концов ей, по всей видимости, нечего было есть, и ей пришлось ехать.

— Так должно было случиться, — считает Ноа. — Она абсолютно одинока. По своей собственной воле. Она не захотела жить в доме, в котором живут многие учителя. Она заняла внизу комнату фрейлейн Гильденбранд. Она не разговаривает с другими учителями даже в столовой. Она говорит, что находиться в столовой для нее — самое страшное. Так много людей вокруг.

— Так много немцев, — говорит Вольфганг.

— Да, конечно. У нее агорафобия, боязнь открытого пространства.

— Это пройдет, — говорю я.

— Я не знаю, — говорит Вольфганг.

— Это зависит от нас и от того, что она переживает.

— Если она хоть раз услышит, что эта свинья, Зюдхаус, о себе мнит, это будет для нее катастрофой.

— Зюдхаус — опасность, это точно, — говорит Ноа.

— Но в нашей школе есть не только Зюдхаусы. И в Германии были не только Зюдхаусы!

— Ты сказал ей об этом?

— Я рассказал ей о том, что живу только благодаря нескольким людям, которые спрятали меня. Они не были Зюдхаусами. Но были немцами.

— Ну и что?

— Она улыбнулась со слезами на глазах.

— Вот видишь. И так будет всегда.

— Может быть, Вольфганг. А может быть, и нет. Никогда нельзя говорить «всегда».

— Никогда нельзя говорить «никогда». Она не хотела ехать в Германию. И все-таки она здесь. У нее есть мы трое, доктор Фрей. Есть еще несколько человек, которые ей понравятся. Все зависит от того, как мы сможем убедить ее, что эта страна стала другой.

— Эта страна стала другой? — очень громко говорит Вольфганг.

— Да!

— Ты веришь в это?

Ноа отвечает очень тихо:

— Мне необходимо верить в это. Если бы я не верил в это, то для меня и для всех, кто не верит, остался бы всего лишь один подходящий путь: срочная эмиграция.

— Ну и что?

— Я не могу эмигрировать. Наши люди в Лондоне хотят, чтобы я здесь закончил школу. Наши люди платят.

— А после окончания школы?

— Сразу же уеду в Израиль.

— Итак, страна не стала другой, — говорю я.

— Нам необходимо верить в это, — отвечает Ноа. — Или внушить себе это. Но большим самообманом это не кажется. Подумайте о людях, которые меня прятали и при этом рисковали жизнью. Подумайте о Карле Оссицки, о котором нам рассказал доктор Фрей. Таких людей много!

— Но им нечего сказать! — рассуждает Вольфганг.

— Настанет день, и тогда им будет что сказать.

— Ты сам не веришь в это.

— Нет, — отвечает Ноа. — Но так бы хотелось верить.