Любовь - только слово

Вольфганг стоит у окна, повернувшись к нам спиной, но по подрагивающим плечам можно понять, что он плачет. Он пытается скрыть слезы. Но это все равно видно. Из окна, у которого стоит Вольфганг, в чистом воздухе осеннего дня видны все Альпы — от гор Альгау до Берхтесгадена. Не думаю, что он их видит.

Неожиданно мне на ум приходит мысль о шефе. Он так же стоял у окна в кабинете, повернувшись ко мне спиной, когда говорил: «Если Геральдина окончательно не поправится, я буду виноват, лишь я один!» Чушь, конечно. Точно такая же чушь, и то, что если Вольфганг сейчас считает себя виноватым или отчасти виноватым в происходившем из-за отца-подлеца. Можно ли ему возразить? Полагаю, это было бы бессмысленно. Когда я попытался возразить шефу, он прогнал меня. Шеф и Вольфганг чувствуют себя без вины виноватыми, принимают на себя чужую вину.

Если бы Ноа был здесь! Он бы, наверное, придумал что-нибудь умное, что-нибудь утешительное. Мне ничего утешительного, ничего умного в голову не приходит. Я достаю блокнот и переписываю некоторые отзывы. Имена и адреса я опускаю, потому что не знаком с написавшими эти отзывы людьми и не знаю, понравилось бы им быть упомянутыми. Но сами отзывы — слово в слово — верны:

Люди могут такое сотворить. Думаю, это слишком!

Honte aux millions d'allemands qui ont laisse ces crimes s'acomplir sans protest.[40]

Бедная, многострадальная отчизна! Тем больше мы тебя любим!

Jamais plus?[41]

Я за то, чтобы эти лагеря наконец снесли!

Стыд и позор, что в таком музее нашлось место для ресторана!

Такое случается лишь однажды и никогда не повторится!

Ужасно то, что здесь происходило. Но не стоит снова и снова накалять страсти. Однажды надо преодолеть прошлое. Кроме того, поблизости следует основать музей — русский лагерь военнопленных.

Не вините молодое поколение. Хватит и того, что выстрадали наши отцы.

Один немецкий человек сказал мне вчера в гостинице в Дахау: «В концлагере смотреть нечего. Там рассказывают много разного, но все это неправда». Сегодня я готов его убить, если он мне попадется.

Where, oh where were the thinking Germans?[42]

А ниже кто-то приписал:

What did you expect them to do about it?[43]

Читать книгу отзывов — еще печальнее, чем посещать музей; музей — прошлое, а книга — настоящее.

— Прошу проследовать за мной в помещение кремации, — говорит плотник.

Мы молча следуем за ним. Никто не проронит ни слова. На голубом небе светит бессильное солнце. Затем мы входим в огромное помещение и останавливаемся у печей. Их так много, и перед всеми лежат венки…

Глава 14

— …большие и маленькие, с лентами, на многих уже осела пыль. Дверцы печей были распахнуты, и на распахнутых дверцах тоже висели засохшие венки, а один — из золота, — рассказываю я Верене.

Семнадцать часов, смеркается. Верена остановилась в гостинице на Карлсплац, где сняла номер со спальней, гостиной и ванной. Так она может принимать гостей, не опасаясь произвести плохое впечатление, и это не возбудило подозрений, когда я представился портье.

Туалет Верены состоит из очень узких брюк и свободной блузы из материи с золотой ниткой. Мы пьем чай, сидя на широкой кушетке перед огромным окном. Я пришел около получаса назад и рассказал Верене обо всем, что видел и слышал в Дахау. Она не проронила ни слова. Когда я вошел, мы поцеловались, но, целуясь, Верена, должно быть, сразу заметила, что со мной что-то происходит, и, отстранив, взяла меня за руку и подвела к кушетке. Думаю, я слишком быстро и взволнованно говорил.

Верена не смотрит на меня. Она смотрит из окна шестого этажа вниз, в пропасть, на кутерьму машин в районе Штахус. Сумерки сгущаются. Загораются первые огоньки. Я гляжу на большие неоновые вывески:

«Осрам» — Светло как днем

«Рекс» — Отменная яичная вермишель

Супермаркет

Элизабет Тейлор

Я вижу тысячи людей, набивающихся в трамваи, сотни машин, остановившихся перед многочисленными светофорами или тянущихся бесконечной вереницей в обе стороны. Конец рабочего дня. Вот все и возвращаются домой…