Любовь в эпоху перемен

Либеральная дымовая завеса сгустилась в тучи, налилась грозовым мраком, грянула уличными беспорядками, ябедами в «вашингтонский обком» и такими вот картинками в журналах. Гена посмотрел на обложку «Денди-ревю». Вроде бы ничего страшного — обычное зубоскальство. Но перед тем, как разнести в клочья СССР, тоже митинговали, строились в «живое кольцо», издевались над «бровеносцем» Брежневым, вопили: «Так жить нельзя!» А потом все грохнулось… В общем, за Стеной напряглись. А кто виноват? Ясен хрен: Кио. Силовики потребовали: убрать! Вот тут-то Кошмарик и решил по случаю сквитаться с Дроновым, который вышиб банк «Щедрость» из кремлевского пула, освобождая место для друзей. Потому-то Заходырка и торопит с публикацией: босс хочет подыграть силовикам, чтобы получить послабление и вернуться в Россию — деньги-то кончаются. К тому же никакие силиконовые топ-модели, голышом ныряющие в море с авианосной яхты, не заменят остроты успешной политической интриги, когда ты вечером под рюмочку шепчешь что-то в державное ухо, а утром во всех газетах: «Сегодня на заседании Совета безопасности принято решение…» И огромная страна, кряхтя и скрипя, разворачивается, движимая дуновением твоего коньячного шепота.

…Скорятин щелкнул снеговика по рыжему замшевому носу и посмотрел в безмятежные глаза девушки, прислонившейся к березке.

— Нет, Ниночка, для Кошмарика слишком просто. Скорее, он задумал, как всегда, многоходовку. Если станет ясно, что Кио вывернулся, жуткая статья о нем в последний момент снимается из номера и отправляется Дронову вместе с приказом об увольнении главного редактора. Так султану прежде посылали в шелковом мешке голову оплошавшего визиря. Поверит кремлевский политтихоня или нет, не суть важно: главное — прогнуться и просигналить: «Я свой, я за вас!» И коллектив тоже обрадуется: хозяин покарал злодея, который чохом выгнал пятерых сотрудников. А если новый главный хотя бы одного из уволенных вернет — отличный старт для новой метлы: месяц только и будут говорить о доброте и человечности преемника.

Гена поморщился и решил позвонить Оковитому — своему человеку в администрации. Познакомились они лет десять назад в Карловых Варах. Пока голые жены лежали в целебной грязи и говорили о ничтожестве летней коллекции «Макс-Мары», мужчины шли к источникам, однако сворачивали в пивницу. По пути Оковитый, увлекавшийся курортной собственностью, указывал на отреставрированные отели и называл звонкие фамилии владельцев — олигархов, политиков, чиновников. Но чаще всех повторялось святое имя режиссера Хохолкова.

— Казимирыч, а это чей домишко? — простодушно спросил Скорятин, когда они миновали затейливый особняк с двумя каменными крестоносцами, подпиравшими фронтон.

— Этот? — вяло переспросил Оковитый.

— Этот.

— Без передачи?

— Могила!

— Мой.

В тот день, сплоченные общим секретом, они насосались пива с бехеровкой до скупого братского мычания и стали друзьями. Толик, сын Казимирыча, как раз закончил МГУ, и Гена взял его на работу. В отличие от отца, парень оказался на редкость тупым, природа на нем даже не отдохнула, а просто вырубилась. Писать он не умел, и зачем его понесло на журфак, никто не знал. Зато юноша говорил на трех языках — испанском, английском, чешском: в этих странах у папы имелась недвижимость. Толя промаялся в редакции год, играя на компьютере в покер, собирая цепочки из скрепок и склоняя к спортивному сексу практиканток, а также зрелых сотрудниц, утомленных постельной бесприютностью, которая обострялась во время корпоративных пирушек. Наконец папа пристроил его в ЮНЕСКО. Но дружба, точнее, взаимная заинтересованность не ослабла, продолжилась. Через «Мымру» Оковитый вбросил в народ пару компроматиков, понадобившихся ему в аппаратной борьбе, тихой и опасной, как забавы с ручным тарантулом. А Гена проверял через сановного приятеля слухи, которые окутывали Кремль, словно пикантные пересуды грешный дом.

— Привет, Казимирыч, это я… Жив?

— Полу… жив.

— А что так?

— Бумаг много. Знаешь, кто больше всех пишет?

— Писатели?

— Нет. Чекисты. Мы на втором месте. Писатели на третьем.

— Здорово сказал! Ну а как там наш Кио?

— Кто ж его поймет? Народный артист! — ответил Оковитый с той мягкой иронией, какая встречается лишь у чиновников и врачей-венерологов. — Вчера ходил как опущенный. Утром на совещании улыбался. А потом снова загрустил…

— Думаешь, отобьется?

— А что ты за него переживаешь? Он в порядке. Я тебе как-нибудь расскажу, что у него, где и почем.

— За себя я переживаю. Тут у нас про него сюжетик созрел.

— Не связывайся!

— Не моя идея — хозяйская.

— Не угомонился еще твой Хумберт-Хумберт?

— Как видишь.

— Понятно. По уму-то, не должен он отмазаться. При Сталине за такое просто расстреливали. Но теперь у нас гуманизм без берегов. Да и людей нет. Совсем нет, понимаешь?

— Еще бы! Второй год нормального ответсека не могу найти. Как Анатолий?

— Да ну его к лешему! На француженке женится.

— И хорошая девушка?