Любовь в эпоху перемен

— Как тебе сказать… Я бы не отказался. Но не совсем она француженка. Темненькая. Помнишь, мы с тобой в Карлушах «крушовицей» баловались? Такого же вот цвета. Привет дедушке Ле Пену из колониального прошлого.

— Ну, это ничего, вот если бы как «черный козел»…

— Не успокаивай! Неизвестно еще, какие внуки вылезут.

— Слушай, а на тебе это… не отразится?

— Брось ты, отец за сына не отвечает. У наших тут дети хрен знает куда разъехались… Один даже в ЦРУ служит. И ничего. Говорю же, людей совсем нет. Ладно, если что узнаю, сразу отзвоню.

— Спасибо!

— Маринка пьет?

— Пьет.

— Береги ее! Пьющая жена — залог свободы.

Скорятин положил трубку, поглядел на все еще праздный шестой гвоздик и вздохнул. С надежными, исполнительными людьми в самом деле вышла засада. В 1990-е самые энергичные и смышленые ломанули в бизнес, где за пару лет можно было омиллиониться, если есть связи или наглость, а лучше — то и другое вместе. При рычагах остались косорукие романтики с баррикад да еще те, кто умел брать взятки и откаты. Жулье. Но не это самое печальное. Когда, радея о державе, подворовывают, не беда: дело, как говорил Карлсон, житейское. Беда в другом: при пьяном ЕБНе — вышибли всех, кому Держава была хоть чуточку дороже мамоны, турнули всех, кто обладал государственной завитушкой в мозгах. Отовсюду, как навозники на свежую лепешку, набежали «наоборотники». Их даже не хватало, как в 1917-м расседланных местечковых буянов. Из-за границы выписывали. Самолетами из Америки в Москву на работу летали. Срочно требовались ломатели и крушители. Особая склонность! Гена еще в раннем отцовстве, водя Борьку на ребячью площадку, заметил: дети делятся на две разновидности, первые, высунув язык, возводят в песочнице домики, а вторые норовят, улучив момент, разрушить. Одни потом на руинах плачут от горя, а другие хохочут от восторга. Есть еще и третьи: сосут палец и млеют от своего мудрого невмешательства.

В 1990-е понадобились ломатели. Ведь только они могли быстро и весело развалить совок до основания, не задумываясь, не жалея. Как бабушка Марфуша-то говорила? «Кто комель тешет, кто удаль тешит». Снесли. А дальше? Дальше — надо строить. На обломках не поцарствуешь. Снова понадобились нормальные, тщательные люди, выросшие из тех детей, что усердствуют в песочницах. Но мало быть просто нормальным. Хорошего чиновника без государственной завитушки не бывает, как не бывает скрипача без слуха, боксера без удара, а писателя без слова. Впрочем, последнее теперь вовсе не обязательно, пишут романы как чешутся. А с завитушкой — надо искать, взращивать, лелеять, точно дедушка Мичурин яблочки со вкусом ананаса. Но поздно, поздно… Где-то написано, что в русской армии был такой обычай: если полк шел в последний бой, в тылу оставляли от каждой роты одного офицера, двух унтеров и десять рядовых — на развод, чтобы из новобранцев, деревенских увальней, вырастить новый полк с прежними традициями и геройством. Похоже, в 1991-м на развод или совсем не оставили, или очень уж мало…

Скорятин вспомнил, как Исидор с пылающим лицом вошел в кабинет, где, томясь, дожидался коллектив, собранный для сверхважного сообщения. После победы над гэкачепистами главных редакторов правильных газет собрал у себя Яковлев. Видно, они там не только совещались, но и отмечали триумф демократии. Шабельский был элегантно нетрезв и трогательно счастлив. Он обвел присных влажным отеческим взором и улыбнулся:

— Господа, поздравляю — Пуго застрелился!

Народ почему-то захлопал, а Веня Шаронов выкрикнул экспромт:

Пуго от испуга Скушало друг друга!

Все захохотали. Скорятин тоже смеялся. Но, хихикая, он удивлялся не тому, что покончил с собой суровый латыш — министр внутренних дел, на которого очень рассчитывали и красно-коричневые, и все нормальные люди, уставшие от горбачевских виньеток. Гену поразило другое — небывалое прежде обращение «господа». Еще вчера все они были товарищами.

— Шампанское! — крикнул Исидор.

Распахнулись двери, и черно-белые официанты внесли подносы с шипучими бокалами.

— Ура, до дна за нашу и вашу свободу!

Именно в тот вечер спецкор впервые ощутил себя Штирлицем, потерявшим связь с «большой землей», которая куда-то вдруг исчезла, спряталась за Уралом или, еще хуже, провалилась, как Атлантида. Он зарыл в саду передатчик, сжег шифры и стал забывать русский язык. Но порой, если какой-нибудь одноглазый Айсман слишком громко кричал «Хайль Гитлер!», Юстасу очень хотелось взять бутылку шнапса и разбить о лысую голову врага. А иногда он пёк в камине картошку и тихо пел, полузакрыв глаза: «среди долины ровныя…»

…Зазвонил мобильный.

— Ну, Палыч, у тебя нюх, как у сеттера! — хохотнул Оковитый.

— Что такое?

— Кио вызвали наверх.

— На самый?

— Да. Теперь или грудь в крестах, или голова в кустах. Перезвоню.

— Спасибо. Очень жду! С меня — сам знаешь…

— Сказал: перезвоню.

Скорятин взял в руки фотографию и с тоской посмотрел на белокурую девушку в сером берете.

— Да, Ниночка, это тебе не Тихославль!

15. Елизавета Вторая