Любовь в эпоху перемен

Геннадий Павлович, зря Вы «почистили» свою чудесную «Клептократию» перед тем, как послать ее мне. Та, которую я получил вчера, была острее, ярче, задиристее. Хорошо и честно! Власть должна знать, что о ней думает народ. И совсем уж напрасно Вы подписались псевдонимом. Ваш стиль перепутать ни с каким другим нельзя. Если опубликуете первый вариант статьи где-нибудь, с удовольствием перечитаю. По-моему, Вы преступно относитесь к своему таланту: Вам надо писать, а не тратиться на редакционную рутину. Жизнь коротка. Вы старше меня и должны понимать это лучше. Заходите, если совсем станет плохо!

С клептократическим приветом,

Фон Дрон

Скорятин задохнулся от подлой невероятности случившегося. В глазах потемнело, а тело заволокло дурнотой, какая бывает, если узнаешь о смерти близкого человека, с которым еще вчера обсуждал планы на отпуск.

— Су-уки! — заорал Гена и хватил по столу кулаком с такой силой, что треснуло стекло, а карандаши вылетели из малахитового стаканчика, как стрелы из арбалета. Опрокинув кресло, главный редактор выскочил из кабинета и промчался мимо Ольги, воздушной волной сметая со стола легковесные машинописные странички. От удивления секретарша выронила мобильник, откуда струился бархатный баритон: «Мы уедем, уедем…»

«К саблезубым медведям…» — срифмовал он на бегу и чуть не заплакал.

Кабинет Дочкина был заперт, но изнутри доносились Жорино хихиканье и дамское ржанье. Во всей редакции так смеялась только Заходырка. Гена обрушился на дверь:

— Открой, скотина!

Веселье стихло, послышался совещательный шепот. Тогда Скорятин с размаху ударил ногой, оставив на фанеровке черный зигзаг от микропорки:

— Дочкин, открой! Я хочу посмотреть тебе в глаза, скотина! — и снова шарахнул ботинком, уродуя хлипкий шпон.

Из соседних кабинетов на шум выглянули изумленные сотрудники, но, увидав разгневанного шефа, юркнули в комнаты, как улитки в раковины. Гена стал колотить попеременно — ногами и кулаками. Боли он не чувствовал и остановился, когда заметил на текстуре розовые пятна от сбитых в кровь костяшек. Оценив раны, мститель сложил кулаки вместе и размахнулся, как дровосек, чтобы окончательно снести преграду. Вдруг дверь распахнулась, и он едва не въехал в лоб Заходырке.

— В чем дело? — величественно спросила она.

Глянув через ее плечо, он увидел заново накрытый журнальный столик, но вместо бутербродов с килькой на блюде возлежали бананы и виноград, а водку сменила початая бутылка «Абрау-Дюрсо». Того самого. В пепельнице дымилась тонкая дамская сигарета с красным от помады фильтром.

— Курить в помещении нельзя! — тихо упрекнул Скорятин.

— По праздникам можно, — улыбнулась гадина.

— И что же вы празднуете?

— Ваш уход, — ответила «генеральша».

— Не вы меня назначали — не вам меня увольнять.

— Разумеется. Вас уволил Леонид Данилович.

— Врешь! Я ему сейчас позвоню.

— Соединить?

— Жора, зачем ты так? — Гена попытался поймать взгляд Дочкина. — За что?

Друг молодости молчал, ковыряясь в пустой банановой кожуре, лицо его мелко подергивалось, а вместо глаз были сгустки серой слизи.

— Идите к себе и успокойтесь! — почти ласково посоветовала Заходырка. — Будьте мужчиной! Истерите, как диатезный ребенок. Идите! Я сейчас приду…

Последние слова она произнесла с тем обещающим придыханием, с каким женщина обнадеживает мужчину, уходя под душ. И закрыла дверь, едва не прищемив главному редактору нос.

«Бред какой-то!»

Он повернулся и побрел к себе, медленно прошаркал мимо изумленной Ольги, войдя в кабинет, постоял у двери, потом подошел к окну и удивился: перекресток был выморочно пуст, словно в ужастике Спилберга. Куда девались машины и люди? Тайна. Гена еще немного постоял у окна, наблюдая, как два голубя на нижнем балконе выклевывают друг у друга горбушку, брошенную кем-то. «Сладким будешь — расклюют, горьким будешь — расплюют…» — вспомнил он присказку бабушки Марфуши и поднял опрокинутое кресло, а когда разогнулся, едва не упал: дыхание потерялось в груди, в глазах зароились белые мухи. Продышавшись, Гена осторожно сел за стол и стал с сожалением изучать расходящиеся лучами трещины на стекле, затем собрал в стаканчик карандаши и вгляделся в фотографию Ниночки.

«Вот и все, девочка моя! Но ничего страшного. Заслуженный отдых. Покой. Тишина. Никто тебя на части не рвет… Нирвана!»

В дверь заглянула Ольга:

— Нашли письмо из Тихославля!

— Где?

— Лежало почти на виду.