Любовь в эпоху перемен

Едва Исидора погнали, Гена, приняв хозяйство, хотел избавиться от унаследованного «гения», но Кошмарик узнал и предупредил: «Не трогай! Пусть рифмует». По слухам, хозяин иногда звонил Мише и подсказывал темы, а тот, несмотря на сварливый нрав, с готовностью принимал советы.

— Тебе чего? — спросил главный редактор, нарочно не сразу оторвавшись от полосы и стараясь не смотреть на немытые кудри пиита.

— Есть текст! — объявил Миша.

— Как называется?

— «Я помню черное мгновенье…»

— Прочти!

Солов нехотя достал из противогазной сумки планшет новейшей модели, ткнул нечистым ногтем в экран, нашел нужный файл, напружился и, тряся двойным подбородком, завыл:

Я помню черное мгновенье,
Перед страной явился ты,
Как инфернальное виденье
Тоталитарной Сатаны.
В позоре жизни безнадежной,
Электоральной суеты
Я слышал эхо воли прежней.
Мне снились милые черты.
Шли годы — медленно и жутко,
Мы жили, сдерживая стон.
У нас не Дума — проститутка.
Не выборы, а лохотрон.
Без божества, без вдохновенья
Влачится нищая страна
В глуши, во мраке заточенья,
В трясине вечного говна.
Но все ж настанет пробужденье,
В Отечестве воскреснут вновь
И божество, и вдохновенье,
И к справедливости любовь.
Падут позорные оковы.
И снова, как судьбы презент, —
Воссядет избранный законно —
Рукопожатный президент!

Закончив, Солов несколько мгновений благоговейно молчал, ловя эхо своих строк, уносящихся, надо понимать, на вечное хранение в алмазный фонд ноосферы. Потом небрежно спросил:

— Ну, как тебе?

— Ничего. Но вроде Сатана мужского рода?

— Это я специально, чтобы обиднее было. Он же себя альфа-самцом воображает.

— Не поймут.

— Ты недооцениваешь нашего читателя. Он гораздо умней… — поэт не договорил, но полностью фраза звучала бы так: «Он гораздо умнее тебя, козла, не достойного мизинца левой ноги великого Исидора».

Миша не принял воцарение Скорятина, считал это реваншем «лабазников», но прежде все-таки сдерживался, а в последнее время буквально оборзел: на планерках хихикал, перебивал, дерзил и смотрел на шефа как прозектор на невостребованный труп.

— Без говна никак нельзя? — сдерживая гнев, спросил Гена.

— Нельзя. Для бомбы нужна экспрессия!

— А ты думаешь, газета — это бомбардировщик?

— Да, бомбардировщик. С напалмом.

— Почему тогда не с атомной бомбой? Ладно. Возьму, но без говна!

— Только с говном. Отнесу в «Новую газету».

— Неси!

— Леониду Даниловичу понравилось.

— Ладно. В следующий номер.

— Можно и с колес. Страна ждет.

— Обождет. Нет места.

— На шестой дырка.

— Какая дырка?

— Ты же снял «Мумию».

— Ах да… Хорошо. Отдай Дочкину. Но вместо говна пусть будет дерьмо.

— Рифма пропадет.

— Найди другую. Ты же поэт, а не я…

— Денег стоит!

— Дарю: «тюрьма — дерьма».

— «Тюрьма — дерьма»? Неплохо. Как грустна наша Россия! — улыбнулся гений белыми американскими зубами.

Когда-то Чикагский фонд «Честная пресса», поощряя свободу слова, выделил средства, чтобы честнейшим журналистам бесплатно протезировать челюсти в московской клинике мировой стоматологической сети «Супердент». Первым в «Мымре» этого счастья удостоился Веня Шаронов. Неделю он ходил по редакции, одаривая коллег фаянсовой улыбкой и декламируя сочиненные на случай стихи:

Я ненавидел слово «cheese»,
От кариеса плача.
Но вот пришел зубной «ленд-лиз»,
И снова я как мачо!

Вскоре Веня по пьяни выпал из автобуса и уронил заветную челюсть в сугроб. На другой день по его отчаянному зову на место утраты пришла вся редакция — искать потерю, но рано утром уборочная машина загребла весь снег железными ручищами. Веня был безутешен, ибо жена Лида предупредила: не найдешь — прибью.

— Сумку с противогазом носят на другом боку, — вдогонку бросил Скорятин.

— Мне так нравится.

— А Пушкин тебе нравится?

— Местами.

— Тогда ознакомься и впредь проверяй цитаты! — главный редактор протянул поэту письмо буквоеда Черемисова.

Солов вернулся, взял, глянул на руководителя с усмешкой и, не удостоив ответом, снова пошел к выходу. Глядя, как перекатываются под пятнистой солдатской материей толстые бабьи ягодицы стихоплета, Гена подумал:

«Танкиста на тебя, урода, нет!»