Любовь в ритме танго

Проходили странные дни, длинные и запутанные, как в фильме ужасов, снятом старой камерой. Я никогда не находила столько неприятного в себе самой за такое короткое время, никогда не чувствовала себя такой эгоисткой, такой дрянной, такой ничтожной, такой беспомощной, такой виноватой, такой ненормальной, как когда смотрела сочувствующим взглядом на мать Хесуса. О том, что Хесус родился с соединенными пищеводом и трахеей, мне сказала мать какого-то желтушного ребенка — дети с желтухой покидали больницу через три или четыре дня. Мать Хесуса, в свою очередь, смотрела таким же противным сочувствующим взглядом на мать Виктории, чьи внутренности были закупорены каким-то мотком волокон, который не было никакой возможности удалить оперативным путем. Мать Виктории смотрела так же на мать Ванессы, которая родилась с многочисленными злокачественными новообразования в разных внутренних органах, которая сочувствовала отцу Хосе Луиса, рожденного с гидроцефалией и которого боялась увидеть собственная мать в этой импровизированной галерее ужасов. Врачи говорили, что если Хосе Луис и выживет, то обязательно умрет в двенадцать или тринадцать лет.

Временами, когда я сидела с другими родителями, ожидая новостей, и смотрела вокруг себя, то чувствовала напряжение посаженных в клетку хищников, готовых прыгнуть при первой угрозе. Я знала, что все эти родители мне завидовали, потому что мой сын выздоровеет вместе с парой других детей, тоже ставших жертвами недостатка кальция в организме, детей в принципе здоровых, нормальных, которым требовалось лишь усиленное питание. По ночам во время кормления главная медсестра отдавала таких детей практиканткам, чтобы те сразу привыкали к работе в этом месте. Я знала, что мне завидуют, но не хотела никого упрекать, мне просто не хотелось видеть ни матерей желтушных детей, ни тех женщин, которые рождают толстых и розовых детей.

Я никогда не чувствовала себя такой несчастной, никогда не видела столько несчастных людей, как теперь. Я это осознала, когда поняла, что никогда больше не вернусь сюда, уверенная в том, что эти люди отдали бы все свое имущество взамен на то, чтобы не видеть меня всю свою жизнь, и, несмотря на это, я продолжала встречаться с ними. «Как дела?» — «Очень хорошо». — «Как Хайме вырос!» — «Да, и твоя дочка тоже, она стала выглядеть намного лучше». — «Да, слава Богу. Хорошо, я пойду, я немного тороплюсь». — Да, конечно, до следующей встречи, пока, пока…» Я продолжала встречаться с ними в коридорах, всегда в компании наших детей, этих детей, которые оставались худыми, даже когда не выглядели уже так страшно.

В то время мне казалось, что ничего не менялось, что время играло со мной, обманывало меня. То, что я хотела праздновать как определенную победу, становилось эфемерным перемирием, лишь я перешагивала через порог моего дома с Хайме на руках, прологом к длинному паломничеству от коридора к коридору, от консультации к консультации, от специалиста к специалисту. Нас водили по всем углам этого огромного здания, которое, как мне тогда казалось, я покинула навсегда. Мой сын рос невероятно медленно и никогда не набирал вес с той скоростью, как это требовалось, хотя он был совершенно нормальным ребенком. Несмотря на это, врачи решили вернуть его обратно, проверить заново всеми приборами, просмотреть под самыми мощными стеклами, согласно новейшей технологии, с которой моей матери никогда не приходилось сталкиваться. Они искали, снова искали, еще раз искали… Какие-то анализы, пробы, которые никогда не заканчивались… Его взвешивали, измеряли, рассматривали, изучали, однажды целую неделю, потом еще две недели, в итоге месяц, и Хайме уже пошел, он начал говорить, а они продолжали брать пробы, пробы и еще пробы, и мы возвращались в госпиталь, каждое утро, потом еще и еще, пока я училась мало-помалу превращаться в сфинкса.