Любовь в ритме танго

Я нашла этот садик среди самых дешевых и, что немаловажно, близко от дома. Я давала частные уроки до обеда, потом шла забирать Хайме, переодевала его, кормила, проводила с ним все вечера. Я бралась за все переводы, которые только могла найти, чтобы ребенок находился со мной рядом, а в половине восьмого шла в академию, потому что вечернее расписание лучше оплачивалось, чем дневное. В полночь, выбитая из сил, я не могла даже остаться выпить рюмочку с коллегами, которые отправлялись в кафе отдохнуть после занятий, и возвращалась домой усталая, раздевалась, шла в постель и засыпала, когда Сантьяго разрешал себе дотронуться до моего плеча, описывая все плохое, что ему выпало за день и жалуясь, как мучительно несправедлива к нему судьба.

Хайме занимал все мои мысли, так что я даже не пыталась жаловаться и вела себя словно осел, слепой, глухой и немой, который никогда не знал другого мира, кроме колодца, к которому его приводят. В нашей семье я стала единственным источником реальных доходов, но с каждым днем мне становилось все труднее вставать. Рейна помогала в те дни, когда мы с Сантьяго работали допоздна. Я пыталась отказаться, уверенная в том, что у нее достаточно своих проблем, чтобы загружать себя еще и нашими, но она не хотела оставлять меня, более того, даже не желала меня слушать.

— Не говори глупости, Малена. Разве мне трудно прийти вечером? Если я не приду, Рейна проведет вечер дома одна, ведь гораздо лучше, если она будет играть со своим двоюродным братом… Сегодня я помогу тебе, а завтра ты мне, тем более ты мне уже помогла, когда у меня были проблемы с Эрнаном.

Последнее было не совсем так. Ведь я ничего не сделала, только выслушала и дала совет, приютила на пару недель, пока она решала, возвращаться ли к матери. Я никогда ее полностью не понимала. В родной дом тогда Рейна вернулась обессиленной, опустошенной и усталой, что, кстати, очень устроило маму, — она почувствовала себя нужной.

— Кончено, — сказала Рейна в один прекрасный день, переступая порог моего дома. Она была в очень мятом платье, непричесанная и ненакрашенная, с пепельно-серым цветом лица.

— Проходи, — ответила я, — ты чудесным образом застала меня, я как раз шла гулять с Хайме в парк. Ты пришла без дочки?

— Я оставила ее дома у мамы.

— Ах, как жалко! Потому что мы могли бы… — пойти вместе, — хотела я сказать, но когда снова посмотрела на сестру, то убедилась, что вид у нее невероятно угнетенный. — Что случилось, Рейна?

— Кончено.

— Что кончено?

Рейна развела руками, а я пошла ей навстречу. Она упала в мои объятия, и в этот момент я забыла обо всем.

Рейна выглядела очень подавленной, но, казалось, она не разрешала себе самой в это верить. Она делала вид, что с ней ничего не происходит, постоянно старалась опекать моего сына, что раздражало меня. Рейна заявляла на каждом шагу, что живет исключительно ради детей, ради своей дочери, казалось, она старается всех в этом убедить, но, похоже, ей этого было мало, поэтому время от времени она в присутствии посторонних громко спрашивала меня, чувствую ли я то же самое. А когда я робко говорила, что ничего подобного не чувствую, она смотрела на меня с состраданием, от чего я испытывала острый приступ отвращения, а потом говорила мне, что я просто не готова признаться себе в собственных чувствах, что я всегда и всюду полагаюсь лишь на свой интеллект и здравый смысл.

Каждый раз, когда моя сестра видела Хайме, она брала его на руки, качала, несколько раз целовала, пела ему, обнимала. Она не переставала ни на миг обращаться с ним по-особому, с некоей специфической деликатностью, которую не проявляла даже по отношению к своей дочери. Она обращалась с Хайме так, словно мой сын был болен, словно он был слабым и требующим сострадания, навсегда отмеченным знаком ребенка из инкубатора. «Ну, он стал такой большой», — говорила она, хотя это было ложью, или: «Девочки всегда растут быстрее», — комментировала Рейна, глядя на Хайме. Как-то она погладила его по голове и спросила: «Сколько ему?», а я небрежно ответила, что 12 месяцев, хотя ему было 1,5 года, то есть 18 месяцев, после чего услышала ироничный пассаж насчет моей юбки, которая теперь на мне болталась.