Любовник

Я возвращаюсь и нахожу ее дремлющей в вечерних сумерках, лицо прикрыто газетой, с трудом дышит. Я убираю газету, чтобы открыть доступ воздуху. Она открывает глаза, точно возвращается с того света, похоже, не узнает меня. Я говорю ей: «Может, хотите чаю?», и она кивает головой. Я завариваю чай себе и ей и, не дожидаясь ее просьбы, рассказываю о несчастьях, которые происходили в фильме, чтобы ей стало легче на душе. А она слушает и начинает плакать. Ничего не понимает, думает, наверное, что понимает, но на самом деле ничего не понимает. Когда она начинает плакать, я сейчас же отношу пустые стаканы на кухню и прячусь в свою комнату. Не могу слышать ее плач, для этого я, наверно, слишком еще молод. Потом она успокаивается и идет готовить ужин. Слышно, как она там с трудом передвигается, возясь с кастрюлями и сковородами, словно все части ее тела заржавели.

Ужинаю я почти без всякого желания, мне кажется, что ее слезы капали в еду, пока она ее готовила, и что я их глотаю. От этой мысли меня всего передергивает. Я выношу мусор, чиню что-нибудь в доме, колонку с водой или кран, все трубы уже никуда не годны в этом старом-престаром арабском доме. Потом я сажусь почитать ей газеты, маленькие объявления, которые не по ее глазам. Кто умер, кто женился, кто родился, читаю ей на закуску статью о палестинской проблеме, вставляя что-нибудь от себя, мы вот-вот сцепимся, и тогда я встаю и ухожу.

Но вот наконец и ночь. Я живу один, никогда я не был таким одиноким. Иногда меня охватывает ужасная тоска по деревне, по полям, но я стараюсь отогнать ее. Мне очень не хватает Дафи, бывают дни, когда я поднимаюсь на Кармель, брожу вокруг их дома, но даже следов ее не вижу. Может, Адам держит ее при себе, жалеет, что разрешал ей ездить с нами ночью. От него ни слуху ни духу уже три недели. Даже не он, а старуха сказала мне, что мы пока прекращаем ночную работу, но через некоторое время начнем снова, а пока я останусь у нее, и передала мне от него триста лир на карманные расходы.

Так зачем мне задавать лишние вопросы… Живется мне хорошо. Жаловаться не на что. Пока…

Я ни от кого не завишу, работать не надо, и обо мне заботятся…

Пока есть у меня деньги на кино…

Все равно сейчас у меня в голове только фильмы…

Я иду на первый сеанс, выхожу сам не свой. Что там Бялик, что Черняховский, как мог я находить в них интерес, когда, в сущности, мир совсем другой, с другими, действительно тяжелыми проблемами.

Возвращаюсь домой, думая о фильме, пытаюсь насвистывать мелодию, которая в нем звучала. В этот час в нашем районе тихо, промежуточное время – все торговцы уже ушли, а проститутки еще не вышли.

Я звоню, она открывает мне дверь, лицо у нее серое, мы не обмениваемся ни словом. Наговорились уже сегодня. Я иду прямо в свою комнату, считаю оставшиеся деньги, прикидываю. Яа Алла, что я тут делаю, в этом доме, в этом чужом городе?

Начинаю раздеваться, а она вдруг входит, тихонько так, одета в другое платье, выглядит совершенно свежей, садится на кровать. Что будет со мной?

– Ну, Наим, что с тобой?

Я тут, иналь динах, чего тебе еще надо.

– Что было в фильме?

– Не волнуйтесь, хорошие победили в конце и поженились.

Она вздыхает:

– Ты испортился за последний месяц. Берет мои брюки, рассматривает их, встает, идет в другую комнату, роется в шкафу, возвращается с парой почти новых брюк:

– Померь, посмотрим, подходят ли они тебе. Это брюки моего внука, когда он был в твоем возрасте.

Я надеваю. Что мне стоит? Засовываю руки в карманы и вытаскиваю оттуда шарики нафталина, нюхаю их.

– Это тебе, – говорит она, – я хотела сохранить для его сына, но нет ни его, ни сына.

Я думаю, не сказать ли ей что-нибудь утешительное, что он, может быть, все-таки вернется и родит сына, но говорю только: «Большое спасибо», потом, поколебавшись, тихонько подхожу, чтобы поцеловать ей руку, единственное место, куда можно целовать стариков, так делают у нас в деревне. А брюки и правда красивые.

Она улыбается. Ей приятно, это заметно.

Она начинает рассказывать мне всякие истории о евреях, которые жили в Иерусалиме, в Старом городе, и как они хорошо относились к арабам, которые потом зарезали их. Вздыхает и вздыхает. Потом замолкает и выходит из комнаты.

Я быстро раздеваюсь, залезаю в постель, но нет у меня настоящей усталости. Что я делал весь день? В сущности, ничего. Долго ворочаюсь с боку на бок, вспоминаю виденный мною фильм об ужасном горбуне, колдуне с обожженным лицом. Вдруг я чуть не взвыл.

Я совсем один. Что это за жизнь? Ото всех оторван в этой дыре. Адам забыл обо мне, забыли меня и мать, и отец, и Хамид – все. Я встаю с кровати, подхожу к окну посмотреть на корабли в заливе. Я уже могу отличить подводную лодку от ракетного катера. Занимают свои посты первые проститутки. Прибывает патрульная машина, из нее выходят полицейские, чтобы поговорить с ними. На улице уже тепло. Окно открыто.

Я смотрю и смотрю, пока глаза не начинают слипаться и я не падаю на кровать. Утром встаю в девять, если и в девять мне нечего делать, так зачем же вставать в восемь?

Дафи