Любовник тетушки Маргарет

В ожидании ответа, отлично зная если не его суть, то тон, каким все будет высказано, я думала: должна же она хоть когда-нибудь мыть эти свои чертовы волосы – но когда? Что же ей, стремглав лететь домой в пятницу вечером, совать голову под душ, все выходные ходить чистенькой, сияющей и очаровательной только для того, чтобы в понедельник, по возвращении сюда, снова превратиться в туже пыльную мышь с засаленными волосами? Она работала у меня с тех пор, как окончила школу, то есть более десяти лет, и за все это время я не припомню ни единого случая – я с еще большим остервенением принялась тереть стекло, – когда бы от ее волос пахло шампунем и они блестели. Кроме нее у меня служил еще Рэг, выполнявший почти все столярные работы. У него косил глаз. Неужели мне на роду написано быть окруженной уродством? Неужели я обречена выслушивать их исповеди, вздыхать и качать головой, не имея возможности избавиться ни от затхлого запаха ее волос, ни от неуютного ощущения, которое испытываешь оттого, что не знаешь, куда смотрит Рэг, когда говорит с тобой? Отдающийся в голове гулким эхом ответ был – да!

Услышав, как Джоан вздохнула, я выжидательно подняла голову и поняла, что разгадала знак правильно. Мах, вступительный мах. И вдруг вместо того, чтобы принять предстоящее как неизбежность – за столько лет я уже привыкла ко всевозможным вариациям того, что она собиралась сообщить, – я почувствовала, как во мне закипает ярость.

– Господи, тетушка Эм, какие же сволочи эти мужики!..

Ну вот. Снова завела свою песню. Так я и знала.

– Представляете, что он сотворил в субботу? – Она сделала паузу.

И тут случилось нечто неожиданное. Вместо того чтобы сказать: «Нет, не знаю, расскажи» или «Ох, ты моя бедняжка…», как всегда делала добрая тетушка Эм, я выпалила не то что неприветливо, а прямо-таки язвительно:

– Нет, Джоан, не знаю. Что же такого сотворил этот овощ в субботу? Изжарил кенара в микроволновке?

Джоан посмотрела на меня. Мах. Взгляд был удивленно-обиженным. Рот так и остался открытым, но из него не вылетело ни звука. Что ж, вот и прекрасно. Испытывая невыразимое мстительное удовольствие, я продолжила, считая на пальцах:

– Джоан, я уже наслышана о Шоне, Роберте, Лусиане, Енохе. Теперь еще один, точно такой же, как все предыдущие. Какой из известных сценариев был разыгран на сей раз? Дай догадаюсь. Он валялся в постели до трех часов дня? Чинил свой мотоцикл твоим хлебным ножом? Когда он встал наконец в три часа, ты обнаружила, что в постели он был не один? – Мой голос звенел. Пучок волос, похожий на паклю, свесился снова, она опять стала одноглазой. – Надел твое любимое белье? Не хочет пополам платить за телефон? Съел кенара, зажаренного в кляре из дерна?

Мах – и она глухо сказала:

– Да, он изменил мне с другой. – Волосы упали, закрыв глаз.

– Меня это не удивляет! – крикнула я. – Тебе следует чаще мыть голову!

Она моргнула единственным глазом.

– По крайней мере, он хоть с кем-то спит. По крайней мере, вы спите вместе… – К этому моменту мне уже стало стыдно. – Бьюсь об заклад, что даже кенар до того, как он его изжарил, делал это!

Глаз выпучился.

– Тетушка Эм, – робко произнесла она, – разве канарейки это делают?

– Провались все к чертовой матери! – завопила я. – Очень жаль, если не делают!

Джоан подошла ближе, озадаченная, нерешительная, и добавила:

– Но у меня вообще нет кенара…

– Теперь и не будет, – ответила я, едва сдерживая смех. – Ты ведь не собираешься его завести?

У нее был такой скорбный вид, что меня стали мучить угрызения совести. Я взглянула на часы. Через полчаса предстояло отправляться в дом миссис Мортимер.

– Прости, не знаю, что на меня нашло. Наверное, расстроилась из-за отъезда Сасси. – Хотя я точно знала, что дело вовсе не в этом. – Пойди сделай себе чашку кофе и, пока я не ушла, расскажи все.

Есть исполненная невыразимой нежности картина «Испытание», кажется, Тинторетто – да, поскольку она хранится в Венеции, конечно, она принадлежит кисти ее вездесущего гения, этого ненасытного стяжателя славы, – на которой изображена Мария, поддерживающая спотыкающуюся Елизавету, или, что более вероятно, помогающая ей подняться с колен. Сердце, не чуждое загадочной всемирной Женской солидарности, не может не дрогнуть, когда смотришь на то, как они стоят, слившись воедино в общей радости или – не исключено – печали. Святые по краям полотна взирают на них, озадаченные и отчужденные, не посвященные в тайну. Помню, когда я впервые увидела эту картину, у меня хлынули слезы. Я подумала тогда о себе и Сасси, о себе и Джилл, о своей матери, о нас с Лорной. Сейчас, вспомнив все это, внесла в список еще и Джоан.

Она вернулась с двумя чашками кофе и с еще более унылым выражением лица.

Я отложила фланельку, которой полировала стекло.

– На этот раз, – сообщила Джоан, – все гораздо хуже, потому что я его действительно люблю.

– Понимаю… – сочувственно кивнула я. Всех предыдущих она тоже любила.

– И ведь все как будто шло замечательно. Даже через год нам было так хорошо в постели!

Я подняла брови:

– Ты хочешь сказать, что обычно через год это проходит?

Она кивнула.