Любовники

И в институт, и в лабораторию приходили-таки «сигналы» об аморальном поведении их сотрудников, Колотозашвили Константина Константиновича и Турбиной Дины Александровны. Но и там и там давно были в курсе истинного положения вещей и на сигналы реагировали в полном соответствии с законами жанра: формальной отпиской типа «проведена воспитательная беседа», «поставлено на вид» — и в том же изысканном духе советской изящной словесности.

* * *

Несмотря на перемены, происходящие в стране в середине девяностых и так явно ощущаемые уже во многих сферах жизни, Костя не был уверен, что консервативное, обюрокраченное до мозга костей гостиничное хозяйство с его ханжескими устоями и двойной моралью адекватно отреагировало на эти перемены. Да и Гоша уже не маленький мальчик, чтобы жить в одном номере с родителями. Поэтому он и забронировал два номера.

Костя волновался, идя по улицам родного города, в котором не был уже тридцать шесть лет. Центр города, где располагалась «самая приличная» — как запросил у справочной службы Костя — гостиница, был перестроен до неузнаваемости, и новостройки уходили от него в сторону, противоположную той, где стоял его дом. Поэтому, когда они вышли к местам, не тронутым реконструкцией, отличий от прошлого стало значительно меньше. Те же мощеные улочки с высокими белеными заборами и дома с маленькими оконцами и объявлениями в них: «Сдается комната», то же обилие зелени, тени и южных запахов.

— Я уехал отсюда, когда мне было ровно столько, сколько тебе сейчас. Представляешь? — сказал Костя сыну.

— И что ты сейчас чувствуешь? — спросил тот.

— Много чего… Разве это объяснишь словами?.. Вон на той улице жила моя учительница музыки, Лариса Абрамовна Герцович. — Костя показал на ближайший перекресток. — Мы ходили к ней с одной девчонкой, в которую я чуть было не влюбился.

— Как это — «чуть было не влюбился»? — удивился Гоша.

— Если бы я позволил себе это, я мог бы не уехать отсюда.

— Значит, это была не любовь! — изрек сын. — «Позволил, не позволил»… Если влюбляешься, то уже не до позволений.

— Правда? — спросил отец. — Ты уже что-то знаешь о любви?

Гоша промолчал, и никто не стал развивать тему.

— А вон за тем перекрестком начинается дорога к моему дому. — Костя остановился и опустил голову.

Он достал сигарету и огляделся. К морю вела извилистая улица, в конце которой, на набережной, у самого пляжа, как помнил Костя, стояла стекляшка — кафе-мороженое.

— Пошли посмотрим, тут недалеко, — сказал Костя.

Ни Дина, ни Гоша не стали уточнять, что он собирается там посмотреть, и молча пошли за ним.

Стекляшка была перестроена в приличное кафе — наверняка кооперативное, если судить по накрытым скатертями столам и стоящим на них в ожидании клиентов приборам.

— Зайдем? — сказал Костя.

Все вдруг ощутили голод и с аппетитом съели по порции домашнего куриного супа. Потом заказали мороженого и кофе.

Они молча смотрели сквозь стеклянную стену на почти пустой пляж, на галдящих чаек. Сезон уже заканчивался, стояли последние солнечные дни, и море еще было вполне теплым, но уже чувствовалось приближение неуютной южной зимы с ветрами, облаками и почти постоянно штормящим морем.

— Ну что… Надо идти, — сказал Костя и снова занервничал.

Дина волновалась не меньше. Один Гоша был спокоен и пытался привести в чувство совсем растерявшихся родителей:

— Ну что вы, в самом деле!.. Па, ну вспомни, что Джонатан Ливингстон говорил Флетчу: «Изгнав тебя, они причинили вред самим себе, и когда-нибудь они это узнают. Прости их и помоги им понять».

О, благословенные уста младенца, глаголющего истину… Почему-то именно эта пара фраз из любимой в семье притчи подействовала на обоих, как не действовали сотни и тысячи слов, сказанные друг другу в ободрение и успокоение и перед поездкой, и уже в самолете. А еще говорят, что нет пророка в своем отечестве!..

— Ну, пошли! — сказал Гоша и вышел на улицу.

Налетевший ветер тут же растрепал его новую стрижку с легким намеком на Майкла Джексона. Эта прическа ему особенно шла из-за природной волнистости волос. А еще Гоша умел двигаться как Джексон и даже петь как тот…

Когда все трое вышли на дорогу, ведущую к Костиному дому, Гоша еще раз удивил мудростью своих родителей.

— Возвращение блудного сына… Да, пап?

— Похоже, — усмехнулся отец.

— Только одно отличие от оригинала: тот промотал свое состояние, а ты нажил.

— Что ты имеешь в виду?

— Как — что? Нас с мамой!

Это окончательно развеяло остатки скованности, неловкости и дурных предчувствий.

Но представшая глазам блудного сына картина все же резанула его по душе: запущенный сад, заколоченные окна половины дома, облупленная краска стен и оконных ставней… Казалось, здесь когда-то не только деревья были большими, но и солнце было ярче, а небо выше и синее.

Навстречу вышла пожилая женщина в черном. Только по хромоте Костя узнал Аннушку.

— Аннушка… — прошептал он.

Правда, когда она подошла ближе, Костя увидел, что ее лицо ничуть не изменилось: та же светлая улыбка, те же лучистые глаза, та же любовь во всем ее облике. Косте пришлось нагнуться, чтобы обнять маленькую няню.